— До каких пор?
— Пока кто-нибудь не явится нас убивать, — сказал Томас, думая о своем кузене.
— И тогда мы сами его убьем?
Джейк, хоть и был косоглазым, на жизнь смотрел очень прямолинейно.
— С Божьей помощью, — отозвался облаченный в монашеское одеяние Томас и осенил себя крестом.
Последние из людей Томаса взобрались на стену и втащили за собой лестницу. С полдюжины человек осталось в миле от города, за рекой, спрятавшись в лесу, они стерегли лошадей, но основная часть отряда Томаса находилась теперь внутри замка, ворота которого снова были на запоре. Мертвый часовой лежал на стене, и из его груди торчали две длинные стрелы с гусиным оперением. Никто из жителей нападения не заметил, весь Кастийон-д'Арбизон, от мала до велика, либо спал, либо предавался пьянству.
И тут поднялся крик.
Томас не ожидал, что нищенствующая еретичка, которую должны были сжечь поутру, окажется в темнице замка. Он думал, что в городе должна быть своя тюрьма, но, очевидно, узница была передана под охрану гарнизона и теперь поносила и кляла своих недавних тюремщиков, заточенных в соседних казематах. Ее крики встревожили лучников и ратников, которые забрались на стену Кастийон-д'Арбизона и захватили замок. Толстая жена тюремщика, немного говорившая по-французски, сейчас призывала англичан, чтобы те пришли и прикончили девку.
— Она проклятая еретичка, которая снюхалась с дьяволом! — орала толстуха.
Сэр Гийом д'Эвек одобрительно отнесся к ее предложению.
— Выведи ее во двор, — сказал он Томасу, — и я отрублю ее чертову башку.
— Она должна сгореть, — сказал Томас. — Таков приговор церкви..
— И кто же ее сожжет?
Томас пожал плечами.
— Городские власти? Может быть, мы? Я не знаю.
— Ну раз ты не хочешь, чтобы я убил ее сейчас, так хотя бы заткни ее проклятую пасть, — сказал сэр Гийом.
Он вытащил нож и протянул Томасу.
— Отрежь ей язык.
Томас не посмотрел на клинок. Он еще не успел снять монашеское облачение, поэтому подобрал полы длинной сутаны, чтобы спуститься к темницам, где девушка кричала по-французски пленникам в других камерах, что все они умрут и что дьявол будет отплясывать на их костях под музыку, наигрываемую чертями. Он зажег от догоравшего факела светильник с фитилем из ситника, подошел к камере нищенствующей и поднял два засова.
При звуке отодвигавшихся засовов она затихла, а когда массивная дверь отворилась, отпрянула к дальней стене темницы. Джейк последовал за Томасом вниз и, увидев девушку в тусклом свете светильника, издал смешок.
— Хочешь я ее успокою, а?
— Ступай лучше поспи, Джейк, — сказал Томас.
— Не надо, обойдусь, — настаивал Джейк.
— Поспи! — рявкнул Томас, вдруг рассердившись, потому что девушка выглядела такой беззащитной.
Беззащитной она выглядела потому, что была обнаженной. Голая, в чем мать родила, тоненькая, как стрелка, мертвенно-бледная, искусанная блохами, с грязными слипшимися волосами, с распахнутыми глазами, похожая на дикого зверька. Она сидела на вонючей соломе, обхватив руками прижатые к груди коленки, чтобы скрыть свою наготу. Набрав в грудь побольше воздуха, словно собирая последние остатки храбрости, она заговорила по-французски осипшим, сорванным голосом:
— Ты англичанин.
— Я англичанин, — подтвердил Томас.
— Но английский поп ничем не лучше любого другого, — бросила она горько.
— Возможно, — согласился Томас. Он поставил светильник на пол и сел рядом с открытой дверью, поскольку в камере стояла жуткая вонь. — Я только хочу, чтобы ты перестала орать и будоражить людей.
Она возвела глаза к потолку.
— Нынче утром меня сожгут, — промолвила она. — Так неужели ты думаешь, я пожалею, что помешала каким-то дуракам выспаться?
— Подумала бы лучше о своей душе, — посоветовал Томас. Но эти благочестивые слова не произвели на еретичку ни малейшего впечатления. Тростниковый фитиль горел плохо, слабый огонек еле просвечивал сквозь роговой колпак мутно-желтым светом.
— С чего это они забрали у тебя одежду? — спросил он.
— Потому что я оторвала от платья полоску и пыталась задушить тюремщика.
Голос ее был спокойным, но взгляд, брошенный на Томаса, был дерзким и вызывающим, как будто она заранее ожидала осуждающих слов.
Лучник с трудом удержался от улыбки, представив себе, как эта хрупкая девушка бросается на толстенного тюремщика, но он не показал виду, а продолжал свои расспросы:
— Как тебя звать?
— Никак! — ответила она. — Меня объявили еретичкой и отняли имя. Меня отлучили от христианского мира, я уже одной ногой на том свете.
Неожиданно девушка умолкла и отвела от него негодующий взгляд. Томас проследил за ним и увидел остановившегося на пороге Робби. Шотландец во все глаза глядел на нищенствующую с выражением восторга и почти священного трепета. Томас невольно присмотрелся к девушке и только тут разглядел, что под слоем грязи и налипшей соломенной трухи скрывается настоящая красавица. Белокурые волосы ее отливали золотом, не тронутое оспой лицо было гладким, без единой рябинки. Выражение его было смелое. У нее был высокий чистый лоб, пухлые губы и высокие скулы. Необыкновенное лицо! Шотландец разглядывал ее с таким нескрываемым интересом, что девушка, смущенная этим вниманием, еще выше подтянула колени к груди.
— Уйди отсюда, Робби, — сказал Томас.
Он понял, что шотландец влюбился. Робби смотрел на девушку такими голодными глазами, что по его лицу было видно: любовь сразила его наповал, как удар копья.
Он наморщил лоб, словно никак не мог понять, чего от него хочет Томас.
— Я хотел спросить тебя, — начал он, но осекся и умолк.
— О чем?
— Помнишь, тогда в Кале, — сказал Робби, — граф велел тебе не брать меня с собой, да?
Томас удивился, что Робби именно сейчас решил об этом спросить, но рассудил, что тот вправе рассчитывать на ответ: — Откуда ты узнал?
— Мне сказал тот священник, Бэкингем.
Томас удивился, как вообще у Робби могла завязаться беседа с английским священником, но сразу понял, что сейчас его друг только хочет отвлечь его разговорами, чтобы подольше побыть рядом с девушкой, в которую так безнадежно влюбился.