— Да, — подтвердил Томас, — выходит, нынче мы и есть светская власть.
— Значит, вместо гасконцев меня сожгут англичане?
— Но кто-то же должен это сделать, если ты еретичка, — сказал Томас.
— Если? — спросила Женевьева и, не получив ответа, закрыла глаза и снова прислонилась головой к сырым камням. — Они обвинили меня в богохульстве, — вновь заговорила она усталым голосом, — за то, что я обличала погрязших в пороке церковников, плясала под грозой, находила воду с помощью дьявола, исцеляла хвори колдовскими снадобьями, предсказывала будущее, а также наслала проклятие на жену и домашний скот Галата Лоррета.
Томас нахмурился.
— Разве они осудили тебя не за то, что ты — нищенствующая?
— И за это тоже, — коротко подтвердила девушка.
Он помолчал немного. Где-то за дверью, в темноте, капала вода. Огонек светильника предательски задрожал, почти потух, но, хоть и слабо, разгорелся снова.
— Чью жену ты прокляла? — спросил Томас.
— Галата Лоррета. Это купец, торговец тканями. Он — богач и первый консул этого городка. Он чертовски богат, и старая жена ему надоела, вот он и зарится на молоденьких.
— А ты прокляла жену?
— Не только ее! — с пылкой готовностью подтвердила девушка. — Его тоже. А тебе что, никогда не случалось никого проклясть?
— Ты предсказывала будущее? — спросил Томас.
— Я сказала, что все они умрут, а это бесспорная истина.
— Вовсе нет, если настанет второе пришествие, — возразил Томас.
Женевьева смерила его долгим, оценивающим взглядом, едва заметно улыбнулась и пожала плечами.
— Значит, я ошибалась, — заметила она с сарказмом.
— А разве дьявол не помогал тебе находить воду?
— Даже ты можешь это сделать, — сказала она. — Возьми разветвленный прутик, иди не спеша по полю, а где веточка дернется, там копай.
— А магические снадобья?
— Да какая тут магия? — устало промолвила она. — Старинные приметы и средства, о которых мы слышали от старушек, бабушек и тетушек. Знаешь ведь, наверно, что из комнаты, где рожает женщина, следует убрать все железо. Все так делают. Вот ты хоть и монах, а наверняка тоже стучишь по дереву, чтобы отвратить зло. Что же, по-твоему, этого достаточно, чтобы отправить человека на костер?
И снова Томас не ответил.
— Ты правда хулила Бога? — спросил он.
— Господь любит меня, а я не поношу тех, кто меня любит. А кого я хулила, так это лживых, погрязших в пороках попов. Я говорила правду, а они за это обвинили меня в богохульстве. А ты, поп, погряз в пороках?
— А пляски? Голой в грозу плясала?
— Признаюсь, что было, то было.
— Но зачем ты это делала?
— Потому что мой отец всегда говорил, будто так можно получить Господне наставление.
— Господне наставление? — искренне удивился Томас.
— Так мы считали. Мы ошибались. Господь велел мне остаться в Кастийон-д'Арбизоне, и это привело лишь к пыткам и завтрашнему костру.
— Пыткам? — спросил Томас.
В его голосе ей послышался ужас, и это побудило ее взглянуть на него, а потом она медленно вытянула левую ногу, и он увидел у нее на внутренней стороне бедра обезобразивший нежную кожу свежий ожог.
— Они пытали меня каленым железом, и я призналась им во всем, в чем не было ни слова правды. Признала себя нищенствующей, потому что меня пытали.
При воспоминании о муках глаза ее наполнились слезами.
— Они жгли меня каленым железом, а когда я кричала, заявляли, что это вопит дьявол, пытающийся покинуть мое тело.
Она поджала ногу и показала ему правую руку с такими же отметинами.
— Но они не тронули это, — гневно заявила она, неожиданно открыв свою маленькую грудь. — Отец Рубер заявил, что дьявол будет сосать ее и это будет мука страшнее всего, что причинили мне церковники.
Женевьева снова подтянула колени и умолкла, захлебнувшись слезами.
— Церковь любит причинять людям боль, — продолжила она, помолчав. — Тебе ли не знать.
— Знаю, — подтвердил Томас, едва удержавшись, чтобы не приподнять полы черного одеяния и показать ей свои рубцы, оставленные каленым железом, когда у него выпытывали тайну Грааля.
Эта пытка была бескровная, устав запрещал служителям церкви проливать кровь, но умелый палач может довести человека до крика, не оставив на его теле ни единой царапинки.
— Я хорошо это знаю, — повторил Томас.
— Тогда будь же ты проклят! — воскликнула девушка, к которой вновь вернулась былая дерзость. — И ты, и все вы, святоши-мучители!
Томас встал и поднял фонарь.
— Я принесу тебе что-нибудь из одежды.
— Боишься меня, монашек? — насмешливо спросила она.
— Боюсь? — Томас искренне удивился. — Чего?
— Вот этого, святоша! — воскликнула она, выставив напоказ свою наготу, и, сопровождаемый ее громким хохотом, он выскочил из камеры и захлопнул за собой дверь.
Опустив засовы, он прислонился к стене и долго смотрел в пустоту. Перед ним стояли глаза Женевьевы, ее загадочный взор. Эта грязная, голая, растрепанная, бледная, отощавшая до костей еретичка показалась ему прекрасной, но на нем лежала обязанность, которую он должен исполнить утром. Богоданная обязанность.
Он поднялся наверх. Во дворе все было тихо. Кастийон-д'Арбизон спал.
И Томас из Хуктона, незаконнорожденный сын священника, начал молиться.
Одинокая башня стояла на одном из лесистых холмов невысокого кряжа, протянувшегося близ Суассона. Она находилась к востоку от Парижа на расстоянии одного дня езды. Место было пустынное. В прежние времена в башне обитал здешний сеньор, чьи крепостные трудились в долинах по обе стороны хребта, но владелец умер бездетным, а его дальние родственники никак не могли поделить наследство, их тяжба обогащала судейскую братию. Заброшенная башня обветшала, поля заросли орешником, а потом и дубом, а в высоких, продуваемых ветрами каменных палатах поселились совы. Поумирали уже и судейские, которые вели тяжбу за башню, и маленький замок перешел в собственность герцога, который ни разу ее не видел и, уж конечно, не собирался в ней поселиться. Оставшиеся крепостные возделывали поля близ деревушки Мелен, где арендатор держал свою ферму.