Днем Сиприано расположился на постоялом дворе, который держала дочка Баруке на Пласа-де-ла-Иглесиа. Закрывая ставни, чтобы вздремнуть во время сиесты, он увидел священника, сидящего на скамье во дворе храма и читающего книгу. Тот был так поглощен чтением, что не замечал ни голубиных стай, круживших над его головой, ни крестьян, пересекающих площадь на своих осликах, что-то напевая себе под нос. После недолгого сна Сиприано открыл ставни и убедился, что священник сидит на том же самом месте. Он был неподвижен, словно мумия, но когда Сальседо вышел на улицу, чтобы поздороваться с ним, новый священник – он заменил скончавшегося дона Доминго, – вежливо встал ему навстречу. Сиприано представился, но священник и без того узнал его, будучи о нем достаточно наслышан. Сельчане рассказывали ему о Сиприано, о том, как тот стал идальго и какой праздник устроил по этому случаю, но его мучило любопытство: «дон Игнасио Сальседо, оидор из Королевской канцелярии, вам, случайно, не родственник?» «Конечно, мой дядя, да к тому же опекун», – объявил Сиприано. В ответ новый священник заговорил о доне Игнасио, как об одном из самых образованных и всеведущих людей в Вальядолиде. Конечно же, его библиотека, если и не первая, то одна из первых по числу собранных в ней книг. Вслед за этим священник наконец назвал себя: «Педро Касалья», – смиренно представился он. И тут настал черед Сиприано Сальседо спрашивать, не родственник ли он доктору Касалье, проповеднику:
– Мы братья, – сказал священник. – Несколько месяцев брат провел в Саламанке, но сейчас живет у матери в Вальядолиде.
Сальседо признался, что он постоянный слушатель проповедей Доктора.
– Его легко понимать, – заметил Касалья мимоходом.
На вид он казался моложе Доктора: черные густые волосы, поседевшие на висках, мужественное загорелое лицо и темные, пристально смотрящие глаза.
– Не просто «легко», – возразил Сальседо. – Я бы назвал его лучшим проповедником нашего времени. Он строит свои речи искусно, как архитектор.
Педро Касалья пожал плечами. Похвалы в адрес брата приводили его в недоумение. Он ценил отточенность и одухотворенность его речей. Именно за это, за одухотворенность, император в течение нескольких лет возил его с собой в Германию. Это была большая честь и хороший опыт, который брат никогда не забудет, особенно сейчас, когда Карл V намеревается удалиться в монастырь в Юсте[94].
Сиприано Сальседо спросил Касалью, почему его брат имеет обычай проповедовать вне монастырских стен. Касалья вновь пожал плечами: «Ему так свободнее, – пояснил он. – Монастырская братия его всячески поносит, и не всегда по делу».
Сальседо чувствовал, что его интерес к новому священнику все возрастает. Страсть к чтению, свежесть идей, отсутствие в его словах покровительственного тона, столь свойственного сельским священникам, его удивляли. Расстались они затемно. Сам падре предложил ему встретиться на следующий день – и Сальседо, который собирался утром вернуться в Вальядолид, это приглашение принял. В десять часов после завтрака, священник читал, сидя во внутреннем дворике церкви – в той же позе, что и накануне. Когда Сиприано, перекусив, отправился к нему, он все еще сидел на скамье. Заметив Сальседо, он захлопнул книгу и поднялся ему навстречу.
– Нельзя ли полюбопытствовать, что ваше преподобие с таким рвением читаете?
– Перечитываю Эразма, – ответил Касалья. – Его учение неисчерпаемо.
– В свое время я был закоренелым эразмистом, – сказал Сиприано с усмешкой.
Священник встрепенулся:
– Ваша милость и впрямь когда-то интересовались Эразмом?
– Поймите меня, падре. Это было в детстве, когда происходила Конференция об Эразме. Тогда у нас в школе образовалось две партии, и я принадлежал к эразмистам. И хотя никто из нас не знал, кто такой Эразм, мы за него сражались.
Они брели, куда глаза глядят, прошли селение и оказались на дороге из Вильявендимио в Topo. Касалья наблюдал всякую живность, особенно птиц, выказывая себя знатоком природы. Обыкновенные скворцы, по его словам, большие забияки и лучшие строители, чем черные, да к тому же более болтливы и голосисты.
Но прежде всего священника интересовало упоминание Сальседо о его жизни в школе. Он спросил, где тот учился.
– В Приюте для подкидышей, – ответил Сальседо.
– Однако ваша милость им не были, я хочу сказать, подкидышем.
– Не был, но мой отец полагал, что я нуждаюсь в суровой дисциплине. Он считал меня тупым, и многие наставники ничего не могли со мной поделать.
– А не было ли среди них падре Арнальдо?
– Был, да еще падре Товаль, они схватились как раз насчет Эразма. По мнению падре Арнальдо, Эразм был вдохновителем Лютера. Без него Реформы никогда бы и не было. Напротив, падре Товаль считал голландца добрым христианином.
Взгляд Касальи, казалось, был устремлен куда-то вдаль.
– То были дни надежды, – сказал он вдруг. – Император был на стороне Эразма, поддерживал его, как и инквизитор Манрике. Что могли поделать с ними стаи назойливых мух? Именно тогда Эразм обнародовал вторую часть своего «Гипераспистеса»[95], споря с рядом утверждений Лютера. Это подняло его авторитет в глазах короля, который в своем письме обращался к нему как к «нашему дорогому, благородному и благочестивому другу».
Голос Касальи дрожал от потаенной тоски.
– И почему же все так скверно обернулось?
– События потекли по другому руслу. Это было неизбежно. Инквизитор Манрике перестал поддерживать Эразма, а императору в Италии было не до него. Монахи воспользовались обстоятельствами, чтобы напасть на него публично. Карвахаль[96] язвительно разнес «Гипераспистес», а Эразм вместо того, чтобы промолчать и сделать вид, что ничего не заметил, яростно бросился ему возражать. Ситуация изменилась на сто восемьдесят градусов. С той самой минуты для Инквизиции Эразм и Лютер стали отростками от одного корня.
94
За два года до смерти Карл V отрекся от испанской короны в пользу своего сына Филиппа (Филиппа II) и удалился в монастырь Сан Херонимо в Юсте (пров. Касерес).
95
Речь идет о сочинении Эразма «Hyperaspistes adversus servum arbitrium Lutheri» (Возражение на сочинение Лютера «О рабстве воли»), написанном в 1526 – 27 гг.
96