– Вам не понравилось? – спросил он. – Это – чистый способ охоты, почти научный.
Сальседо отрицательно покачал головой:
– Подобные игры с любовью мне кажутся бесчестными. Зачем ваше преподобие выстрелили?
Касалья пожал плечами. Сквозь амбразуру виднелась подсадная куропатка, которая распускала перья, гордая своей «победой».
– У меня нет другого выхода, – ответил Касалья. – Если я не выстрелю, это плохо подействует на петушка в клетке, и он перестанет петь. Для того, чтобы пленник продолжал призывать соперника из полей, нужна смерть.
Он вновь замолчал. Сквозь смотровое отверстие открывалась равнина, наполненная светом. Справа груда камней отбрасывала темную четкую тень. Трава была густой и свежей, и Сальседо сказал самому себе, что в Педросе больше не будет хорошей отары. Надо бы поговорить с Мартином Мартином. Здесь, как и в Ла-Манге, на заброшенных участках слишком много камней. Касалья развернул маленький пакет и протянул Сальседо один из пирожков, испеченных его сестрой Беатрис. Самец в клетке, казалось, отдохнул и забыл о своем противнике. Он вновь пыжился и бросал полям вызов. Спустя полчаса повторилась прежняя сцена, но теперь к клетке явился один самец, самец-вдовец или холостяк, самец без своей пары. Касалья, нервничая из-за медленного действия ружья, выстрелил в тот момент, когда птица устремилась наверх, к клетке, и промахнулся. Вопреки ожиданиям Сальседо Педро Касалья не разозлился. Он лишь спокойно заметил, что ружье с запалом – очень ненадежное оружие, но что его друг, бискаец Хуан Ибаньес пока еще не изготовил другого, более совершенного ружья.
До них доносилось стрекотанье сорок, «пио-пио» хохлатых жаворонков и резкий крик ворон. Внутри укрытия становилось жарко. Подсадной петушок кружился на месте и время от времени издавал слабое кудахтанье, в котором уже не было прежнего напора. Он сам удивился, когда поле ему ответило. Обе птицы без особого подъема начали беспрерывно перекликаться друг с другом. И хотя голос из поля звучал вяло, можно было подумать, что к клетке приближается разгоряченный самец, так как он появился возле нее значительно быстрее, чем двое его предшественников. Он вышел на арену в сопровождении кокетничающей самочки и в ответ на доверительное воркование самца-пленника, растопырив крылья, бросился разъяренный на клетку. Педро Касалья его уложил метким выстрелом, в двух варах от клетки, и подсадная куропатка вновь возвестила криком о своей победе, до предела вытянув шею. Касалья, улыбаясь, встал со скамеечки. Наступил полдень, и надо было возвращаться. Он подвесил двух куропаток на ягдташ и завесил клетку с возбужденным самцом куском материи. Сальседо, выходя из засады, взял ружье. Он смотрел на оружие с любопытством и недоверием, но Касалья – он был без сутаны, в гетрах на пуговицах, – продолжал настаивать:
– Это ружье еще не доработано. Когда-нибудь дружище Хуан Ибаньес сделает что-нибудь получше.
Солнечные лучи отвесно падали на дорогу, и Сальседо почувствовал, как у него на лбу под шляпой выступают капельки пота. Завидя солончаковые озерца Сенагаля, Касалья приблизился к первому, сел на берегу, разулся и опустил ноги в воду. Когда Сальседо последовал его примеру, из зарослей осоки взлетела пара королевских уток.
– В этих недостатка нет, – сказал Касалья. – Они тут всегда резвятся.
– А они не будут спариваться?
– Уже поздно. Селезень – птица утренняя, он возбуждается спозаранку.
Заросли рогоза хрустели у них под ногами, и Сальседо получал странное удовольствие, ощущая щекотанье струек ила между пальцами ног. Неожиданно он заметил жабу, плывущую среди стеблей осоки. Она плыла размеренно, не взбаламучивая воду, устремив отсутствующий взгляд выпученных холодных глаз куда-то в одну точку. Он показал на отвратительное животное Касалье.
– Это жаба-самка, – заинтересованно сказал тот. – Она совокупляется. Вы заметили?
Когда он произносил эти слова, Сальседо обнаружил самца, вторую маленькую неподвижную жабу, сидящую на широкой спине первой. У него в животе что-то перевернулось. Его начало мутить и тут же затошнило. Он смотрел на двух спаривающихся животных и не видел их. Он видел баркас, на носу которого красовались лицо и грудь Тео, а он сам одиноко греб, сидя на корме. Он стал мерзок самому себе, и это чувство отвращения было столь удушающим, что он стремглав выскочил из воды и, не дойдя до дороги, сложился пополам в мучительном приступе рвоты. Касалья направился к нему:
– Ваша милость больны? На вас лица нет.
– Эти твари, эти твари… – твердил Сальседо.
– Вы говорите о жабах? – засмеялся священник. – Самка в десять раз крупнее самца, любопытно, не правда ли? Самец – это всего лишь маленький оплодотворитель, мешочек спермы.
– Помолчите, ваше преподобие, прошу вас.
Мучительный образ не выходил у него из головы, сколько он ни терзал шпорами бока Огонька, как если бы у непристойного видения была какая-то связь с быстротой коня. Тео-жаба, позволяющая Сиприано-жабе залезть на нее и плыть на ней, побежденной, по большому озеру: эта сцена вновь и вновь выворачивала его наизнанку. Хватит ли у него теперь мужества овладеть Тео?
Королева Парамо встретила его в крайнем возбуждении.
– Ты уже здесь, малышок? Бог мой, я думала ты никогда не вернешься? Мне было так одиноко, Сиприано, и я говорила себе: у меня у одной не может быть сына. Для этого мне нужна штучка моего мужа.
Однако ночью Сиприано даже не пытался искать с ней близости. И Тео, словно предчувствуя что-то, не искала его штучки. На следующую ночь повторилась та же сцена: каждый тщетно ожидал проявления активности другого. Но образ большой жабы, плывущей по соленым водам Сенагаля, оказывал на Сиприано парализующее действие. Целую неделю длилось бесплодное ожидание Тео. Сиприано продолжал видеть в ней всесильную и взбалмошную собственницу-жабу. Но еще большее отвращение вызывал ее придаток: раболепный, угодливый, усердный жабеныш, оплодотворяющий ее, сидя у нее на спине. Мешочек спермы, как сказал Касалья. Никогда Сиприано не был так далек от каких-либо сладострастных помыслов. Одна мысль о том, чтобы попытаться овладеть женой, вызывала у него тошноту. Тео обозлилась до предела. У нее начались приступы удушья – предвестники истерии. Ее муж не хочет сына, он не желает его! Дошло до того, что он оберегал от нее свою штучку, а без нее, сама по себе она не могла понести. Штучка была крайне необходимым элементом оплодотворения, а теперь ее у Тео отобрали! Она исчезла по велению ее мужа, словно заговоренная! Тео рыдала у него на груди в своем траурном одеянии, также мало способствующем изменению настроя Сиприано. Но всякий раз, когда он обнимал ее, не идя дальше, он вновь видел в ней жабу, огромную и всепоглощающую, плывущую по соленому озеру и мечтающую только о том, чтобы ее оплодотворили. Дела шли все хуже. Сиприано не мог выйти из дома. Тео голосила и беспричинно кричала, не ела и не спала, пока однажды утром Сиприано не предложил ей посетить доктора Галаче, городскую знаменитость, чтобы попросить у него совета. Он не скрыл от Тео, что уже был у доктора, что тот признал его вполне здоровым и пригодным к деторождению и хотел бы видеть Тео.