— Поскольку я так и не услышал ни от Боговдохновенных греков, ни от разумных евреев, ни от ученых сирийцев, ни даже от моих любимых армян ни одного предложения о войне с гуннами Кубратоса, я с болью в сердце принял предложение Папы Римского о вводе наемников-итальянцев в Кархедон.
Сенаторы охнули.
— Это невозможно!
— Мартина! Что это?! Что он говорит?!
Ираклонас с любопытством оглядел бушующий Сенат и, поняв, что его роль на сегодня исполнена, сел на трон и замер — с трогательной юношеской торжественностью.
— Я просила вас о помощи, — поднялась, чтобы ее лучше видели, императрица-мать, — и что я услышала в ответ?
— Только не наемники!
— Это же хуже, чем гунны!
Мартина подняла руку.
— Я еще раз спрашиваю вас: кто откликнулся на мой призыв? Есть такие?
Сенаторы недовольно заворчали и стихли. Мартина и впрямь разослала обращение всем вождям народов и племен — каждому лично.
— Вместо помощи появилось вот это письмо! — выдернула Мартина из стопки папируса желтый листок. — Якобы написанное мной! И вместо помощи я получила удар в спину!
Сенаторы окончательно замолкли и насуплено опустили глаза.
— Смотреть на меня! — закричала императрица. — Не смейте опускать глаз!
Сенаторы опешили. Так с ними разговаривал только Ираклий.
— Под стенами Константинополя варвары! — с напором продолжила императрица. — Если бы не чума в их становищах, они бы уже вошли в столицу. Но вам все равно. Вас интересуют только деньги, лишь то зерно, что еще осталось в Александрии!
— Это не так… — осмелился возразить кто-то.
— Да, это не так, — согласилась Мартина, — еще вас интересует, кто придет после меня.
По залу прошел недобрый смешок. Это уже было ближе к истине.
— И я вам отвечу, — уверенно кивнула императрица. — Хотите знать?
Сенаторы оживились.
— Ну, и… кто?
— Из вас — никто, — отрезала Мартина.
В зале воцарилась тишина.
— А кто же тогда? — спросил кто-то.
Мартина глянула в сторону сына и тот, немного замешкавшись, вытащил из рукава кусочек папируса.
— По многом размышлении, — прочитал император, — я принял решение, что дети моего брата Костаса должны разделить со мной честь и бремя императорской власти.
Сенат замер. Почти все полагали, что со смертью Костаса отношения Мартины и ее снохи Грегории безнадежно испорчены, и никто не думал, что императрица сумеет преодолеть это долгое противостояние внутри семьи.
— А почему грегорийцы? — задал риторический вопрос кто-то недовольный. — В империи много достойных родов.
Мартина сощурилась. Она уже видела, кто подал эту провокационную реплику.
— По отцу они вовсе не грегорийцы, — внятно ответила она. — По отцу они армяне и более того, они — царственная кровь Ираклия.
— Все знают, что за ними всегда будет стоять род их матери Грегории, — возразил сенатор. — А в империи много достойных родов…
Мартина поджала губы. Ясно, что сенатор намекал на себя.
— Верно, сенатор, даже ты тоже можешь стать императором… если свергнешь мою семью. Но, неужели ты думаешь, тебе позволят остаться на этом троне?
Она подалась вперед.
— Ты, умный, опытный человек, неужели ты думаешь, кто-нибудь из вас уцелеет, если верховная власть империи рухнет?
Сенатор побледнел. Вопрос был в точку.
— Поэтому я и говорю вам: хватит склок! Хватит фальшивок! Хватит споров и злобы! Пора спасать то, что еще не поздно спасти! Иначе падет не только Александрия; падет и Мемфис! И наступит день, когда наш Карфаген будет разрушен итальянцами, а в нашем Константинополе будут заправлять аравитяне!
Сенаторы на мгновение обмерли, затем кто-то хмыкнул, рассмеялся, его поддержали соседи, а вскоре весь зал безудержно хохотал.
Когда Симон развернул теплую, пахнущую кровью и животиной шкуру, а обнаженная, перепачканная свежей кровью Царица Цариц обняла его за шею, там, за стенами храма раскатисто пророкотал далекий гром. Он осторожно, так, чтобы с головы не свалился тяжелый коровий череп, взгромоздился сверху, провел рукой по скользкому от крови горячему бедру, и внутри живота стало горячо и зыбко, — как в первый раз.
— Я тебя сразу полюбила, — заплакала Елена, — как только увидела. Еще тогда…
Симон хотел что-нибудь ответить, но губы и подбородок тряслись.
— Т-ты…
И едва она закричала, он яростно сорвал с себя «божью голову», с ненавистью отшвырнул ее назад, к порогу и лишь тогда приник всем телом — так, как желал с самого начала. Бог уже получил оговоренную контрактом кровь девственницы, а все остальное Верховного Бабуина не касалось.