«Отправлять частями?»
Это стало бы чистым самоубийством. Амр не был настолько глуп и дик, чтобы упускать возможность встречать каждую прибывающую партию на берегу и так же, частями, громить.
«Может, выше по течению переправить?»
Притворно перекинувшийся на сторону Амра губернатор города Абоит уже вернулся под могучую руку империи, и у него тоже были суда — пусть и немного. Одна беда: Теодор знал, что Нил вот-вот разольется, и с каждым новым днем переправа будет проходить все труднее и труднее, а когда он переправит на тот берег всех, война уже будет невозможной. Просто потому, что Нил станет настоящим кроваво-красным морем — от горизонта до горизонта[59], и все, кого не смоет, будут сидеть каждый на своей «кочке» — все четыре месяца половодья.
«С другой стороны, Родоса Амру не взять, — подумал он, — а от канала, даже если он его захватит целиком, пользы без Родоса никакой…»
— Хорошо, — вздохнул Теодор, — съезжу к дикарям на переговоры, и мы двинемся вниз по течению. Придется ждать окончания разлива в Никее[60]. Там же и ополчение начнем собирать.
Оранжевое пламя мальчишки прошли, как по маслу — сказался возраст. Едва они поняли, что за мощь и сласть таится в том «колесе», что лежит в двух пальцах ниже пупка, их лица порозовели, а в смотрящих в пустоту перед собой глазах появилось удовольствие. А вот на желтом, цвета власти, пламени застряли все. Затюканные послушники никак не могли избавиться от всплывающих языков иноцветного огня, и когда Симон провел их туда, где власть — естественное состояние, а «под ложечкой» уже не сосет, он и сам был мокрым от напряжения.
А потом пришел черед изумрудно-зеленого пламени, и Симон проклял все. Редко встречающееся в природе пламя цвета любви и в мире людей числилось большой редкостью. Давно уже не видевшие не то чтобы любви, но даже человеческого к себе отношения юные монахи видели, что угодно, но не тот чистый смарагдовый цвет, которым полыхает свободное от ненависти сердце.
«Ну, вот… а Фома хотел, чтобы я их двенадцатью стенами — по Богослову — в Иерусалим повел…»
Если бы Симон пошел на это, ребятишкам пришлось бы искать в своем сердце не только чистый смарагд любви, но еще, как минимум, два оттенка — хризолита и хризопраса. А они и так уже были на последнем издыхании. Отроки настолько обессилели в попытках выдохнуть из себя и нещадно сжечь все, что не похоже на цвет чистого смарагда, что начали спотыкаться, и Симон с неудовольствием признал, что мальчишек пора укладывать на ковры — иначе собьют дыхание[61].
— Все! Стоп, стоп! — хлопнул он в барабан со всей силы. — Всем лечь головами в центр! Псалма на прерывать ни на миг! Продолжаем!
Послушники попадали, как сказано, и Симон тут же накрыл их верблюжьими одеялами; уж он-то знал, сколь нестерпим потусторонний озноб, если ты остановился.
— Псалом не прерывать! Неужели вы никого не любили?! Ну! Вспомните тех, кто остался там, далеко…
И тогда тот, что вечно вставлял свое слово самым первым, разрыдался. Конечно же, он знал, что это, и Симону даже не пришлось прикрывать глаза, чтобы видеть полыхнувший из его четвертого «колеса» — точно в линию с сердцем — чистый смарагдовый пламень.
Амр встречал парламентеров прямо в Трое, в зале для комендантских приемов и сразу отметил главное: Теодор ему не ровня. Главный полководец Византии определенно еще не переступал через страх смерти — своей, не солдатской.
— На что ты надеешься, варвар? — сурово сдвинул брови полководец.
— На волю Аллаха, — пожал плечами Амр, — на что же еще?
— Ты хочешь сказать, твой Аллах поможет тебе победить Византию? — саркастично поднял бровь Теодор.
— Почему только мой? — удивился Амр. — Разве ты сам не веришь в Единого?
Полководец поперхнулся.
— Не твое дело, варвар, в кого я…
Но Амр не дал ему досказать.
— И разве победа Единого над Византией, над Аравией, да над кем угодно… не должна радовать каждого, кто в Него верит? Тебя в том числе?
Теодор открыл рот да так и замер.
— Твоя империя нарушила главные заповеди, которые нам оставил Господь, — напомнил Амр. — Ты не можешь этого отрицать.
Теодор мгновенно собрался и поджал губы.
— Это ты нарушил закон, а не империя.
— Да, — легко согласился Амр, — с того дня, как умерли принцесса Мария и сын пророка Ибрахим, я — преступник перед людьми. Но не перед Ним.
61
Истребленные инквизицией, эти методы в качестве психооздоровительных вернулись в христианский мир лишь в XX веке, в несколько измененном, не столь жестком виде и без гностической символики.