Да, он этого ждал, а потому сразу же собрал Сенат и потребовал для себя исключительных полномочий, — предварительные переговоры об этом он вел все последние месяцы. И Сенат, совершенно неожиданно, с небольшим, но достаточным перевесом голосов отказал.
— Вы хоть понимаете, что теперь ждет Византию? — поинтересовался Ираклий.
Лучшие аристократы империи молчали. А через два часа Ираклий узнал, почему потерял несколько жизненно важных голосов.
— Новый Папа избран, — отрапортовал спешно прибывший в Александрию агент.
— Без меня? — удивился Ираклий, — как это может быть?
— Его выдвинул экзарх Равенны, — протянул бумаги агент. — Да-да, Ираклий, это мятеж. И первым делом новый Папа громогласно отверг твой «Экстезис».
Император пролистал донесения и стиснул зубы. Будь его отец, экзарх всего Кархедона помоложе, он бы этого не допустил, но отец был стар и болен. Как запоздало сообщал секретарь Кархедонского Собора, вся итальянская делегация ночью бежала через море Африканское на Сицилию, а оттуда — на материк. И выбранный ею новый Папа — впервые за всю историю — кастратом не был.
— Значит, вы теперь мужчины?.. — пробормотал Ираклий. — Ну, что ж, мужчины, придется мне с вами все сначала проходить. По-мужски.
Симон осознал смысл четвертого ответа Джабраила внезапно.
— Отец и Сын едины, — сказал архангел.
Если понимать это буквально, Бога теперь не было — на все то время, пока он не получил нового воплощения — в Спасителе.
Нет, поначалу Симон лишь рассмеялся пришедшему в голову теософскому трюку, не чем больше он об этом думал, тем лучше понимал, что Джабраил сказал правду. Всевышний и впрямь, уже в силу своего всемогущества мог сделать, что угодно — даже уничтожить себя самого, пусть и на время.
Именно это, судя по всему, и происходило: брошенный на произвол судьбы мир катился в пропасть, а сила, безмерная сила Господа валялась на каждом углу и принадлежала каждому, кто осмеливался ее поднять. Пророки, фокусники, маги и колдуны — никогда прежде эта братия не имела столько сил и влияния. Но самым сильным из всех был двадцать восемь лет державший себя в жесточайшей аскезе Симон.
Стоило ему подумать, что неплохо бы перекусить, и тарелка сама скользила к нему по столу. Стоило подумать, что судно движется недостаточно быстро, как паруса ту же напонял свежий ветер. Ну, а когда Симон доплыл до Мемфиса, он уже знал: его сил достает не только двигать тарелки, а жалкие остатки сомнений, что небеса зажглись именно по его слову, бесследно рассосались.
Одна беда: ровно по силам возросли и страсти, и вот справиться с собой пока не удавалось. Прежде, где-нибудь в пещерном храме, Симон с легкостью мог отсидеть неделю, месяц, два и ни разу позволить душе даже всколыхнуться рябью. Видимо, потому, — понимал он теперь, — что тогда от него почти ничего не зависело. Но едва он ввязался в по-настоящему крупную игру, как все его олимпийское спокойствие полетело в тартарары — вместе с окружающим его миром.
Проявлялось это пренеприятно. Стоило Симону на миг разгневаться, и от огненной фигуры в небе ушла за горизонт огненная стрела, а через некоторое время землю ощутимо встряхнуло. Стоило Симону загрустить, и солнце мгновенно скрылось в туче серого пепла, и с тех пор почти не появлялось. И так изо дня в день.
Он прошел все возможные стадии — от направленной в небо ярости до ненависти к самому себе. И каждое движение его души мгновенно обрушивалось на землю — то огнем, то градом с голову ребенка. Пожалуй, если бы Симон не был уверен, что Бог сдался на волю мира, который создал, чтобы прийти в мир в теле человека, он бы подумал, что Тот слышит и видит все и отвечает ему той же монетой — один в один. Око — за око. Зуб — за зуб. Но он знал, что Господь сдался.
Понятно, что Симона одолевали и сомнения. Он не понимал, зачем Всевышнему — с его-то ситечком в ноздрях — переживать опыт человека самому. Родиться в теле нового Адама, чтобы быть распятым и принесенным в жертву самому себе, чтобы уже с небес принять эту жертву и простить — наконец-то…
«Зачем?»
Разве что, желая проконтролировать каждый шаг, чтобы пронырливые творения снова не смошенничали?
«Да, и станут ли лучше люди?»
Это был вопрос вопросов, и Симон все чаще и все острее завидовал Амру. Этот варвар искренне полагал, что все человеческое скотство происходит от невежества и загнанности народа. Последователь Абу Касима был яро убежден: дай человеку хотя бы один шанс, хотя бы короткую передышку, и вчерашнее тягловое быдло начнет тянуться к звездам.