Сердце император подпрыгнуло и замерло.
— Елена?
Женщина опустила глаза.
— Нет-нет, смотри на меня, — взял ее за руку Ираклий.
В последний раз он видел ее четырнадцатилетней обаятельной девчушкой с живыми искрящимися любопытством глазами. Теперь, это была немолодая и не слишком красивая женщина с грубыми чертами лица и влажным, страдальческим взглядом. Но, — Ираклий оценил это первым делом, — бедра широки, цвет лица здоровый. Родить наследника она могла.
— Передайте ее евнухам, — распорядился Ираклий, — они знают, что делать.
Елену повели, а Ираклий, стремясь быстрее закончить дела, наскоро, не отрываясь от чтения все время поступающих донесений, поел, и вдруг понял, что срок уже пришел.
— Врача, — сухо распорядился он. — Быстро!
Охранник выбежал, притащил врача, но Ираклий уже чувствовал: поздно. Да, ему дали противоядие, промыли желудок, снова дали противоядие и снова промыли желудок, и — снова противоядие, однако самочувствие неуклонно ухудшалось. Императора охватил жар и нестерпимая жажда, и уже к обеду тело начало раздуваться. Помочиться Ираклию не удавалось, даже с помощью врача.
— Я не знаю этого яда, Ираклий, — признал свое полное поражение врач. — Ты умрешь.
— Сколько у меня времени?
— Это похоже на водянку… — прищурился врач, — весьма необычную водянку. Я бы сказал, у тебя полсуток.
— Хорошо, — через силу выдохнул Ираклий. — Мне хватит.
Всех, с кем следовало поговорить, пропускали к императору по одному, и первым был Костас.
— Ты расследовал ситуацию с доносом? — хрипло спросил Ираклий.
— Да, — покраснел вспомнивший, как хотел снять с казначея кожу, сын, — все — ложь. Филагриус очень честный и разумный человек.
Ираклий слабо улыбнулся. На самом деле казначей был редкий пройда, но император знал, что его помощь Костасу еще понадобится. Поэтому он и назначил сына проверить Филагриуса. Вынужденный оправдываться казначей достаточно долго зависел от Костаса лично и, по донесениям, волей-неволей, а признал его главенство.
Почти то же Ираклий проделал, когда под предлогом проверки женских монастырей отдал патриарха Пирра в руки своей жены-итальянки Мартины. Разумеется, она оправдала неповинного по существу обвинения патриарха, и благодаря этому теперь у Мартины был весьма весомый союзник — не менее весомый, чем ее кастрированный брат в Италии.
— Но этого мало, — сказал он жене, когда пришел ее черед увидеть своего императора, — первым делом… ты и Костас… должны вернуть… из ссылки… изгнанных мной… аристократов.
— Зачем?.. — удивилась Мартина и тут же прикусила язык, — неужели все так плохо?
— Даже еще хуже, — выдавил Ираклий.
Вернув сосланных мятежников, Мартина и Костас приобретали статус благодетелей, и помилованные аристократы не имели права с этим не считаться. Таковы законы их родовой чести.
— Но если… они переступят… через честь, — тут же предупредил он жену, — если от них… будет угроза тебе… или нашим детям… даже не раздумывай — вызывай в столицу армянский легион. Тебе… они помогут.
Мартина заплакала, и Ираклий накрыл ее руку своей и, спасаясь от полыхающего в глазах огня, смежил веки.
Его жена никогда не была счастлива, и даже зачата императрица была насильно, во время переворота, едва ее мать Мария попала в руки Аникетаса, союзника Ираклия Старшего. Само собой, она была назначена в жены Ираклию — еще до рождения, так что ни о какой любви между Ираклием и Мартиной речи не шло. Но они всегда были союзниками — самыми преданными друг другу союзниками во всей империи. Так уж вышло.
— Держись, Мартина, — выдохнул Ираклий. — Уходи.
Часы, отпущенные императору судьбой, утекали. А люди все шли и шли — строго в том порядке, что определил он сам, и, конечно же, каждому говорилась только та часть правды, которая была необходима, чтобы сохранить то, что он создал. И лишь глубокой ночью, когда за резными дверьми исчез последний визитер, Ираклий подал секретарю слабый знак рукой.
— Ее…
И спустя время, достаточное, чтобы поужинать, из особой камеры при дворце привели Елену.
— Ближе… — тихо приказал Ираклий.
Елену подвели ближе, и тот испуг, что Ираклий увидел на ее лице, говорил ему о том, как он выглядит, лучше любого зеркала. Но Ираклий думал не о себе. Перед ним стоял, может быть, самый важный аргумент политического спора, самое грозное оружие. Если бы ее привезли хотя бы сегодня утром, он бы в обед уже обвенчался, а к этому времени, Елена наверняка бы зачала от него наследника. И этот наследник был бы самым родовитым царем во всей Ойкумене. Но теперь было слишком поздно. По злой иронии судьбы ее привезли в тот же час, что и отравили Ираклия. А отдавать такую колоссальную власть в руки Костаса стало бы верхом безумия. Император слишком хорошо знал своего сына.