— То есть, именно Бог и есть главный Злотворец, — словно пытаясь убедить сам себя, завершил Симон.
— И что тебя смущает? — подняла брови Елена.
— Мухаммад, — честно признал Симон, — я никак не пойму, в чем здесь подвох. Там, куда приходят его люди, воцаряется справедливость. Неполная, часто варварская, но справедливость.
— Ну, и что? — развела руками Елена. — Просто Мухаммад — хороший человек…
— Не-ет!!! — заорал Симон. Нет! Нет! И нет! Мухаммад — пророк! А все пророки — Божье орудие!
Елена испуганно вжала голову в плечи, и Симон сбавил тон.
— Пойми, Елена… — скорбно вздохнул он, — Мухаммад не имеет права быть хорошим. Он должен быть орудием Творца. А Творец — есть Зло. Огромное Зло.
Елена подождала, скажет ли он что-нибудь еще, поняла, что не скажет, и все-таки спросила:
— А ты никогда не допускал, что ты можешь ошибаться? Что это все — ересь, а ты — еретик[83]…
Симон развел руками. Он проверял все свои выводы тысячекратно, и, конечно же, он допускал, что мог в чем-то заблуждаться. А, судя по тому, что он видел в каждом городе, его ересь о Мухаммаде и Творце крылась в чем-то главном, в чем-то фундаментальном.
Кифа завершил свой парадоксальный труд в тот самый день, когда получил приказ отбыть в Александрию — вместе с императором Костасом, точнее, на судне его свиты. И вот главный вывод, который он сумел сделать, пугал даже его самого: человека следовало сделать виновным. Неизбывно.
Причем, категорически не следовало делать человека виновным перед Господом непосредственно. Изрядно уставшие от ярости Небес, люди давно не считали, что должны Отцу так много. Подспудно все были уверены, что если в прошлом и был какой-то грех, то Отец многократно за него поквитался — болезнями, катастрофами и даже самой этой жизнью. Человека следовало сделать виновным перед Агнцем. Перед тем, кто не стал бы причинять страданий ни единому живому существу. Перед тем, кто весь — Добро и Сердечность, Прощение и Приятие; перед тем, кто и есть — Спасение. Именно вина перед Ним способна была разбудить совесть, а более жестокого кнута Кифа не знал.
Ну, а пока он прибыл в Александрию и тут же погрузился в агентурную работу и уже видел: все идет ровно так, как надо. Костас поступал абсолютно логично: имитировал борьбу с врагами Церкви и заговорщиками, а тем временем, под шум погромов и церковных скандалов собирал в своих руках главное — денежные средства. Ну, а первым делом он принялся вывозить зерно из Александрийских зернохранилищ.
Понятно, что горожане заволновались, а купцы и, в первую очередь, прибывший в Александрию Менас запротестовали, но здесь императору помог многоопытный Кифа.
— Следует увеличить богатства евреев и еретиков, — посоветовал он.
— Как? — не понял Костас. — Зачем?
— Вы имеете право конфисковать их собственность, — пояснил Кифа, — никто не подвергает это ваше право сомнению.
Костас пожал плечами. Это его право и впрямь никто из настоящих, правильных христиан не оспаривал.
— Сделайте так, чтобы большая часть зерновых запасов на имперских складах по документам принадлежала именно еретикам и евреям, конфискуйте и вывозите столько, сколько вам надо.
— Подделать бумаги? — покраснел Костас.
— Да, — кивнул Кифа, — юридические архивы Мусейона в твоих руках, император. Внесите туда правки, и никто ничего никогда не докажет.
— Но меня спросят, а куда делось наше зерно? Как оно попало в учет евреям и еретикам?
— А вот это пусть они у евреев и еретиков и спрашивают.
Костас надолго замер, а потом расхохотался. Предложить купцам затребовать возмещения от людей, с которых давно сняли кожу, это и впрямь было весело.
Кифа же и показал, как это делается. Чем в более глубокий конфликт со своими купцами влезал Костас, тем сильнее он зависел от купцов Генуи и Венеции. Так что, на этом этапе конфликт следовало углублять.
— При сегодняшней политике империи, ваши договоры с купцами опасны, — квалифицированно и честно объясняли крупнейшим землевладельцам агенты Кифы, — если хотите сохранить свое состояние, немедленно расторгайте все юридические договоры.
— Как это? — не сразу понимали аристократы. — Почему? Зачем?
— Поймите, сегодня купец — просто купец, а завтра он — враг императора и заговорщик, особенно, если он еретик или еврей, — объясняли им существо дела, — ну, и где ваше зерно окажется?
— В казне императора… — потрясенно шмыгали носами аристократы.
И договоры тут же расторгались, многолетние связи рушились, а спустя каких-то две-три недели, Костас не знал о реальной ситуации в Египте почти ничего — учет рухнул вместе с торговыми связями.