Архиепископ твердо решил не возвращаться на кафедру. Венеция, где еще помнили о том, как вместе с Сарпи и Вендрамином он возглавил сопротивление Риму, предоставляла ему убежище; падуанская коллегия приглашала его занять прежнюю профессорскую кафедру; свободомыслящие люди, видные иностранцы окружали непреклонного примаса. Купеческая республика при всем своем надменном консерватизме и католической ограниченности дорожила традициями религиозной терпимости, поощряя живой обмен мнениями, и сплитский беглец чувствовал себя там свободно. Его, павшего жертвой папского деспотизма, устраивала конституция республики, не позволявшая никому, какими бы заслугами он ни обладал, узурпировать власть. Выборность правительства – в этом заключался последний завет, с каким обращался к своей общине ее бывший пастырь. Однако, найдя приют в ослепительной столице, окруженный старыми друзьями и преданными учениками, он не мог позабыть о нанесенных ему на родине оскорблениях; глухая боль возникала внезапно, порой среди самых оживленных занятий. Устремленный в будущее писатель пытался справиться с собой, переступить через пережитые страдания. Он, которого изгнали невежды, поучал своих обидчиков, как надо защищать древнее право, самим выбирать предстоятеля и других руководителей общины. Только бы Рим не навязал им кого-нибудь из своих прихлебателей! Пусть ему, Доминису, дозволят предложить преемника и наследника, далматинца, человека разумного и честного, но ни в коем случае не сплитянина, которому вряд ли удалось бы сохранить беспристрастие в раздираемом спорами городке…
– Сажает своего племянника, – шепнул Матей Ивану, переписывая письмо. – Очень любит высокопреосвященный своих племянников да племянниц… Уж не детки ли они ему? Вот, например, художник Пончун[58] в Венеции! Чужого он не стал бы так баловать… – Влюбчивый монашек не без удовольствия. разоблачал учителя, на что его товарищ, свято хранивший целибат, отвечал хмурым молчанием.
В тот вечер застольную беседу, где самыми частыми и самыми громогласными бывали Бартол и Пончун, нарушил приход фра Паоло Сарпи. Старые друзья уединились в большом зале, который Вендрамин уступил своему гостю под библиотеку.
Вот, смотри, напоминал Марк Антоний венецианскому политику о разговоре, имевшем место десять лет назад, полные шкафы миссалов, хроник и прочих сочинений на славянском языке! Однако брат Паоло был целиком поглощен собственной рукописью. Не без внутреннего трепета и колебаний он принес ее на суд маститому физику и теологу и теперь ожидал его суждения. Держа в руках объемистый трактат, Доминис не скупился на похвалы. «История Тридентского собора», составленная по выступлениям венецианцев на этом собрании иерархов, с тонким исчерпывающим анализом являла собой, по мнению архиепископа, синтез государственной мудрости и эрудиции самого Сарпи. Доминис был искренно обрадован этим и от всего сердца горячо поздравлял своего давнего соратника в борьбе против иезуитов.
– Это подлинный шедевр! Ты должен это опубликовать, Паоло. Твоя «История» потрясет мир!
Однако создатель шедевра молчал, утопая в глубоком кресле. Его лицо постепенно заливала бледность.
– Не могу я, не могу… – смущенно бормотал он в ответ на восторги своего друга.
– Не можешь? – изумился Доминис. – Ты, Паоло Сарпи, не можешь?
– Если б я был только Паоло Сарпи! – вздохнул первый советник Республики.
– Кому же, как не Республике, опубликование результатов твоих исследований может принести большую пользу? Тридентский собор, как ты сам пишешь, представлял собой подло задуманное и бессовестно осуществленное нападение Рима на независимые католические страны, его решения изобиловали гнусными инсинуациями, лживыми постановлениями и по сути своей еретическими отлучениями, что воплотилось в булле «In Caena Domini», согласно твоим выводам, лишь во имя укрепления папской власти над всей христианской Европой. И сейчас, когда папа Павел Пятый продолжает наступление, выдвинув вперед иезуитов, твоя «История» актуальнее, чем когда бы то ни было. Паоло, давай начнем бой, как в славном тысяча шестьсот шестом году… но теперь у нас завершенные книги! Два трактата, твой и мой, в состоянии нанести смертельный удар насквозь прогнившей курии!
58