– Да, да, именно так, мой герцог, – воскликнул повеселевший король. – Остаются пушки! Итак, сеньор дон Диего ежели мадридский двор искренне желает длительного союза с нашим домом, то я обсужу эту возможность с наследником престола.
Король удалился, π разъяренные пуритане, воспользовавшись его уходом, затеяли жаркую перебранку с коварным испанским посланником о случившемся недавно оскоплении. По глубочайшему убеждению англичан, католические монахи согрешили против божественного промысла да и против законов государства и естества, употребляя созданные природой органы только для освобождения от мочи, а благочестивые евангелисты лишь понесли следуемое за то наказание. Впрочем, все это были детские шалости в сравнении с выдумками герцога Валленштейна, истинного Вельзевула в облике человеческом, который поджаривал на вертелах гуситов и лютеран, приказывая вонзать копья в лона их жен, после того как несчастные женщины подвергались надругательству. Тезис о том, что противная сторона творила то же самое или даже похуже, оправдывал любое собственное действие, и соответственно этой логике отмщения борьба могла продолжаться до полного взаимного истребления.
Доминис рассеянно внимал неистовым спорщикам, сидя в кожаном кресле у камина, который только и мог еще согревать его застывшие члены. Пять лет тщетно стремился он привыкнуть к холодному и туманному Острову. Люди здесь казались ему ограниченными π хмурыми, полная противоположность широким и великодушным венецианцам. Купцы и ремесленники, заседавшие в парламенте, были религиозными и национальными фанатиками, подобно большинству лордов, и как бы ни ссорились они между собой, дебатируя о праве на привилегии π прибыли, которое небогатый Иаков сделал источником своих доходов, в главном они оставались единодушны: они не верили, что на континенте существуют силы, способные объединиться. Развитие «Ост-Индской компании» и заокеанских колонии куда больше волновало воображение британцев, нежели все европейские споры и альянсы, вместе взятые. Да и англиканская церковь, привыкнув к независимости, принимала лишь одну сторону концепции Доминиса, ту, что носила ярко выраженный антиримский характер, оставаясь при этом инертной к проблемам всеобщего единства. Реформа Унклифа, как и Лютера, разбивала на куски величественное здание средневековых верований, питаемая все более очевидной тенденцией к национальному сепаратизму и усилению единоличной власти монарха. Жизнь при английском дворе должна была неминуемо разочаровать противника церковного государства, который лишал власти церковь, дабы отдать ее в руки земных владык. Теперь он воочию убеждался, что Иаков Стюарт был таким же обожествляемым и абсолютным повелителем, как и римский напа. Приобретал ли папа светскую власть или король получал церковную, на деле различия оказывались ничтожными. Марк Антоний слишком рано выступил со своей проповедью против пирамиды власти со святым отцом на вершине, церковь и ее иерархия полностью овладели человеком, его имуществом, его творчеством, его душой; однако и светская власть была столь же догматической, насильственной, апеллирующей к идее таинства. Его книга «О церковном государстве», теперь он с ужасом начинал это осознавать, по существу означала отрицание и проклятие любой власти. Автору подобного сочинения не было места под солнцем. Состоять в приживалах у английского короля было ничуть не почетнее, чем служить римской церкви в Сплите. Напротив, в Далмации, пожалуй, сохранялось больше чистоты и изначальной цельности, да и окаменевшие сакральные церемонии, пожалуй, сильнее ограничивали римского первосвященника, чем британские традиции – болтливого и упрямого Стюарта.
Между тем к Доминису приблизился граф Гондомар; застигнутый врасплох, ничего не замечающий вокруг, архиепископ растерянно смотрел па пестро одетого испанского дипломата, на его пышные штаны в полоску, подхваченные под коленями подвязками и продолжавшиеся полосатыми же трико. На плетеном ремешке у пояса висел турецкий ятаган в золотых ножнах, которым он наверняка никогда не пользовался, нанося губительные раны своим ядовитым языком. На расшитом кружевами камзоле сверкали высшие ордена Ватикана, испанской и английской корон. Посланник учтиво поклонился.
– Надеюсь, вы не поняли меня превратно, монсеньор? – В тоне Гондомара как будто звучало желание оправдаться.
– Вы были слишком резки, – ответил равнодушно Марк Антонин. – Вы пытаетесь оклеветать меня при дворе.