– Отказ от очищения, – сурово судил его безжалостный Иван, – был бы равен клятвопреступлению.
– Нет, – возразил Доминис, – я никогда не торговал достоинством иерарха римско-католической церкви и не принимал сторону протестантов.
– О да, высокопреосвященный, – пробираясь между двумя воюющими сторонами, Иван упрямо стоял на своем, – мы преследовали нашу цель.
– Вы оба не понимаете, что решающую битву можно выиграть только внутри католической церкви. Именно там, где вы упрекаете меня в двуличии, я наиболее последователен…
И оскорбленный до глубины души, он мысленно продолжал этот разговор: другой спокойно бы наслаждался жизнью, пользуясь немалыми доходами виндзорского декана, но от него безжалостная логика провозглашенных им самим тезисов требовала отказаться от благоденствия и кануть в неизвестность. Уже в самом начале своего сочинения, долго находившегося под спудом, он обращался с этим прежде всего к католическим епископам, не только из тактической хитрости, но и по глубочайшему внутреннему убеждению.
– Цели, – ворчал новоиспеченный джентльмен, досадуя на своего мессианствующего товарища, – всегда какие-то цели! – Эти аскеты, неспособные нигде ужиться, непрерывно гоняются за всевозможными призраками. Вместо того чтобы пытаться создать неведомый мир по неведомому образцу, следует удовлетвориться чем-то пусть меньшим, но более существенным… – Вот вам примеры: парламент усиливается вопреки королевскому самовластию, университеты приобрели право участвовать в его работе, коммерция освобождается от гнета монополий. Разве это все нереально?
Библейские сюжеты угасали на пестрых стеклах тяжелого свинцового оттенка. Лишь какая-нибудь пурпурная линия, отдельное яркое пятно или два скрестившихся световых луча еще сопротивлялись тьме, хотя общая композиция растворилась во мраке. Впрочем, и эти поглощенные ночью окна никуда больше не раскрывались. Вполне вероятно, что за высокими стеклами вовсе и не было никакого пейзажа. Примас вздрогнул при этой безнадежной мысли, словно его руки коснулось нечто холодное и липкое. Кто знает, не обнаружил ли выход его самый лучший ученик, удовлетворяясь чем-то на первый взгляд меньшим, а по сути неизмеримо более огромным? Какие цели? Какие миры? Надо жить…
Он дрожал, закутанный в шерстяной плед, держа в окоченевших пальцах развернутый свиток. Из Венеции писали, что Риму не следует доверять: Домииису ни в коем случае нельзя возвращаться! Слухи о его возможном возвращении встревожили тамошних друзей; одни опасаются за его жизнь, другие боятся новых осложнений для себя, как, должно быть, и этот холоднокровный преемник Сарпи, предостерегающий его о коварстве иезуитов и лживости посулов курии – точно он сам хотя бы на секунду мог об этом позабыть! Напоминают о судьбе его книг и его друзей – точно он сам этого не знает! Неистовый папа Павел V немедленно предал анафеме отступника, требуя изъятия отовсюду его сочинений, Священная канцелярия мгновенно начала против него дознание in contumaciam,[69] верные ученики Беллармина из Сорбонны обнаружили в книге «О церковном государстве» сорок семь еретических положений, конклав кардиналов осудил его, имя Марка Антония де Доминиса первым стоит в Индексе, а папский легат в Венеции оказывает постоянное давление на Сенат; и в довершение ко всему инквизиция возбудила следствие против его приверженцев в Сплите. Впрочем, и этот достопочтенный собрат из Республики святого Марка, и эти протестантские иерархи и пастыри ничуть не менее вероломны и непримиримы. Едва гость заикнулся об отъезде, как они готовы выпихнуть его. Самодовольные пресвитериане, пуритане, кальвинисты, лютеране после шести лет славословий с изумлением обнаружили, что по существу он не принадлежал к ним, а кто не принадлежит к их лагерю, наверняка состоит на службе у папы: третьего не дано! Для обеих воюющих сторон он и ему подобные были бесчестными чужаками, да и вообще-то сейчас всем стали чужды гуманистические тонкости, поэтому со своим призывом к универсальности Доминис и попал под перекрестный огонь. Разъяренные англиканцы толкают поборника мира к папистам, которые, опираясь на доносы брата Фульгенция[70] и венецианского посланника в Лондоне, почти наверняка бросят его в темницу. Надо изменить самому себе и окончательно утратить разум, чтобы встать под чье-либо знамя в этой священной войне, но как иначе уцелеть? Крестоносцы с сарацинами сражались более или менее по-рыцарски, однако к изменнику не могло быть никакого снисхождения. Для католика протестант был олицетворением дьявола-искусителя, а лютеране считали папство измышлением сатаны. Рожденные общим движением, объединенные стремлением к абсолютной власти над душами своих прихожан, истинная вора и ересь слились в смертельном объятии, ослепленные ненавистью, охваченные яростью взаимного уничтожения. Нашествия татаро-монголов, гуннов, турок не смогли примирить фанатичных соперников. Аттила, Чингисхан или Сулейман всегда оставались для них далекой, преходящей, геополитической опасностью; а еретик – о, в этом таилось нечто личное, роковое, существующее вечно, его следовало сперва осторожно обнаружить, вывести па чистую воду, а затем терзать, подныривая на святом огне. Уничтожение еретиков служило самым убедительным доказательством истинности своей веры. И подозреваемый в ереси примас Хорватский дрожал всем телом при виде мрачного жерла камина, где еще трепетали черные розы сожженных страниц. Напрасно он уничтожает свои призывы к повсеместному миру, предназначавшиеся для отправки на континент. Для них недостаточно, чтобы он умолк; в окружении бесчинствующих фанатиков надобно оглушительно и дико вопить, подобно им самим. От всех его философских озарений останутся лишь вот такие обратившиеся в пепел, хрупкие розы.
70