Все соответствует истине, подтверждал Скалья, изнемогавший от трупного запаха; и сам мыслитель, воскресни он, вряд ли смог бы в чем-либо его упрекнуть. Прелаты в разноцветных брокатных мантиях, высокомерные дворяне со сверкающими золотом и камнями шпагами, сдержанные горожане, богословы Римской коллегии, монахи π монахини в пестрых одеяниях и с черными молитвенниками в руках – все были потрясены до глубины души тем, о чем вещал доминиканец. Несчастный миротворец! Он пытался с помощью коронованных особ осуществить свой замысел, и навязчивая идея погубила его, как случается всякий раз с разумными теориями в обстановке повсеместного безумия. Лондонский его покровитель посылает теперь военный флот против Испании (после того, как принц Карл с позором вернулся из Мадрида без инфанты), с севера на эту бойню спешит шведский король, а здесь, в Замке святого Ангела, папа Урбан VIII устраивает пушечную мастерскую – повсюду царит закон грабежа и насилия, и войнам «во имя истинной веры» не видно конца.
Прижатый смердящей толпой к каменному столбу, Скалья сквозь пелену тумана вдруг увидел слева от главного алтаря фигуру Спасителя. Обхватив правой рукой крест, Иисус казался целиком погруженным в себя: перед своим вознесением он еще раз смотрел на спасенную им землю. Этот последний его взгляд не выражал триумфа; он был печален; брошенный украдкой, он словно бы вопрошал и в то же время опасался получить утвердительный ответ…
– Виновен, – гневно возопил генеральный комиссарий, – виновен в том, что противостоял святому престолу, виновен в том, что вернулся, дабы объединить правоверных и еретиков, церковь истинную и погруженную в ересь, виновен, виновен…
Еле держась на ногах у своей колонны, обессиленный инквизитор был потрясен последним актом прозрения, скорее даже предчувствия Христа, изваянного Микеланджело именно таким, каким его увидел апостол Петр на Аппиевой дороге, – погруженного в сомнения и на грани галлюцинаций. Это было мучительнее, чем мертвый сон сраженного человека. Быть вознесенным в небесные высоты к тайком оглядываться на свои свершения – в этом она, новая Голгофа, исключавшая всякие упования.
– …доказано, – продолжал черно-белый монах, – что его раскаяние по возвращении было лживым…
Разумеется, согласился бывший инквизитор, он снова хотел спасать! То, что именно ему, Скалье, удалось уличить Доминиса в лживом покаянии, единственно доставляло удовлетворение. А эти проводы незаурядного человека были поистине гнусны. Разве мог бы отречься страстный реформатор от своих идей, если адская кухня и без того требовала его головы? Однако псы церкви растерзали самое мысль и впредь будут разевать пасть на любое проявление духа, даже на простое выражение соболезнования. Последнее прибежище для человека, и притом окончательное, в этом капюшоне, закрывающем лицо.
– Итак, вследствие изложенного, – читал Комиссаров, – память о еретике предается вечному позору, и он лишается всяческих принадлежащих его сану выражений почета, – он понизил голос и завершил сухим деловитым тоном, – а имущество его целиком переходит в собственность Священной канцелярии…
Разбойники, выругался про себя Скалья, грабеж всегда распалял их религиозное усердие. Врагами веры провозглашали они тех, кого хотели ограбить. Имущество Доминиса уже было разграблено и в Сплите, и в Венеции, и в Риме, а приговор долженствовал лишь узаконить этот грабеж и дать полномочия чиновникам канцелярии в преследовании других неузаконенных жуликов.