Он дал шпоры тяжело дышавшему скакуну, и тот вновь рванулся в колеблющуюся мглу. На извилистой дороге отчетливо виднелись следы конских копыт, свернуть было некуда. Быстро преодолеваемый подъем возносил и его мысли. Да… достигнуть величия предков! Глаза его увлажнились, и внезапно в трепетном тумане возникла крепость, огромная и чудовищная. Слева и справа ему что-то кричали вооруженные жители Полицы,[31] но он ничего не слышал, продолжая колоть шпорами взмыленного коня. Кто-то выстрелил, предостерегая. Однако распаленный всадник, стоя в стременах, гнал своего скакуна, у которого уже подгибались ноги, и оп то и дело спотыкался на опасном пути. Неудовлетворенность, ненасытность, которые ne могли подавить ни усталость, ни быстрая езда, гнали его вперед. Крутой подъем приводил его в восторг, словно вместе со своим изнемогающим конем он хотел ворваться в ворота на вершине мечты. Вот-вот они оба грянут оземь, но тут из-за поворота дороги послышался знакомый голос. Его поджидал купец Капогроссо со своим караваном.
На отвесной скале вздымалась знаменитая крепость, – в течение столетий перекрывавшая путь в Далматинское Загорье и Боснию. Казалось, сама природа вкупе с мастерами-зодчими создала здесь эти неприступные башни. Взбираясь взглядом по ее бастионам, Доминис вновь и вновь дивился подвигу сплитских горожан и ускоков, выбивших турецкий гарнизон из Клиса; воспоминания о боях, проходивших здесь семь лет назад, волновали его ничуть не меньше собственных тогдашних проблем, которые имели большие последствия лично для него, уединившегося в своем кабинете ученого.
Весть о неслыханном подвиге потрясла католический Запад, издали равнодушно следивший за гибелью хорватов в борьбе с османами. В ночь на 7 апреля 1596 года забытая богом и людьми земля вдруг превратилась в средоточие мировых конфликтов. Знамя короля хорватов и венгров, сменившее мусульманский полумесяц, бросило вызов не только султану, но и уклончивой Венеции, повелительнице Адриатики. Заняв «ворота Далмации», окруженные со всех сторон освободители обратились за помощью к католическим рыцарям, однако в самые критические дни обороны Клиса поддержку им оказал лишь сеньский епископ Антун – тысяча воинов и один генерал, хотя отряд этот был наголову разбит значительно превосходящими турецкими силами вот тут, у этих самых стен, куда сейчас совершает паломничество он, преемник своего погибшего здесь дяди и кума. Все так и должно было закончиться. Легендарный подвиг, который никто не поддержал и которым пренебрегли европейские державы, неминуемо должен был привести к репрессиям как со стороны турок, так и со стороны венецианского провидура. Осыпаемый изъявлениями восторга из Рима и Испании, а чуть погодя весьма скромно поддержанный императорским генералом, хорватский гарнизон держался в течение нескольких месяцев, а потом, истекая кровью, снова передал крепость могущественному завоевателю, выговорив лишь несколько более или менее почетных условий капитуляции. Как бы ни поражала тогда эта авантюра Доминиса, взиравшего на события издали и оценивавшего их с сугубо дипломатической точки зрения, сейчас на месте боя, где сложил голову его дядя, он был охвачен чувством печальной гордости.
– Если б нам удержать Клис! – вырвалось у него из глубины души, когда подошел Капогроссо.
– Наемники венгеро-хорватского короля тоже нас грабили, – с покорностью судьбе произнес тот, – нередко почище турок, когда казна не платила им жалованья. Грабителей не интересовало, чья эта земля. Мы надеялись найти защиту, а вместо этого здесь оказалось гнездо грабежа и насилий.
31