– Справедливо! Не будь у человека под рукой какой-нибудь теории о происхождении мира, здесь было бы трудно выдержать.
– Окружающий мир – это бездорожье. Надо искать внутри себя… Из ощущения печали, даже из предчувствия возникает новый горизонт, начинают звучать голоса. Оберегаемое в глубине сердца, едва осознанное жаждет быть выражено воплем. Я описываю страсти в канун Великой пасхи… Понтий Пилат, прокуратор Иудеи, преследует меня. И пока я не опишу его…
Он задохнулся, словно узрев перед собой нечто ужасное; с широко раскрытыми глазами он несколько мгновений оставался устремленным во что-то, пока собеседники, охваченные смятением, не продолжили свой путь по темным улицам.
Глубоко за полночь звучали молитвы в церквах и монастырях. Архиепископа изумляла эта эпидемия набожности, которую, по всей вероятности, он сам и вызвал. Его просветительские проповеди в соборе оказали совсем иное действие на консервативную общину, чем он ожидал. Никогда прежде священники и монахи столь усердно не служили службу божью, теперь же причты всех этих многочисленных церквей и часовен вокруг собора святого Дуйма точно соперничали в устроении мессы, которую он велел служить без символического превращения вина в кровь и хлеба в тело Спасителя, без перезвона колоколов и облаков ладана. С горечью он был вынужден признаться себе; что интеллектуальные проповеди тоже наскучили прихожанам, коль скоро по-прежнему ничего не происходило. Мысль должна выражать себя в действии: в противном случае, при всеобщем оцепенении, победят заклинатели демонов. Архиепископу начинал мешать его спутник, упоенно внимавший звукам молитвенных песнопений. В поведении доктора Альберти он уже уловил неприязнь аристократии и клира к себе, новому предстоятелю, нарушившему привычное спокойствие города. Религия была здесь неприступной крепостью со своими верными стражами и тайным паролем, где каждое слово звучало ненавистью и жертвенностью.
Преследуемый песнопениями хора в церкви святого Киприана, архиепископ вместе со своим спутником направился в монастырь бенедиктинок. И оттуда тоже неслись вопля, как будто обители угрожал Люцифер. «Ave Maria, gratia plena, Dominus tecum», – громко выводило высокое сопрано, после чего следовало многоголосое женское бормотание, всякий раз непременно завершавшееся словами: «in saecula saeculorum, amen», и снова и снова без конца одно и то же: «Ave Maria, gratia plena, Dominus tecum…» Потом звучал трубный призыв священника-иезуита: «Laudetur Jesus Christus!» И опять все сначала… Можно было сойти с ума! Монотонные повторения били его по голове молотами слепой покорности, неизменной и торжествующей. Что он может противопоставить им в своих трактатах? Молитвы несметное множество раз были возглашены, затвержены и пропеты, они застревали в голове любого, и если даже кто-то допускал ошибку, рядом стоящий в слаженном хоре тут же поправлял. Его спутник в трансе продолжал шептать слова своей мистерии, подобный этим соборным декламаторам, погруженным в экстаз и не желавшим внимать никаким доводам разума, мгновенно, впрочем, вызывавшим яростную ненависть фанатиков. Марк Антоний, прошедший школу иезуитов, знал убийственную силу монотонно повторяемой фразы, за которой у каждого скрывались свои мерзкие дьяволы и легендарные святые, за которой таился свой ад и рай. Мысль одиночки противостояла неприкосновенной коллективной мистике, и в раздумьях об исходе этого поединка его охватывало зловещее предчувствие, подавляемое, точно свинцовой крышкой, гудением молитв.
– Высокопреосвященный, – заикаясь, говорил доктор Альберти, – как исцеляет это вечернее молебствие, не правда ли? Словно на крыльях взмываешь над грязной и жалкой действительностью в высшую реальность иного, потустороннего бытия. Что нам могут дать факты и рассуждения ученых-интеллектуалов? Ничего, кроме скепсиса и корыстной расчетливости. Знаете, вот эти самые благочестивые дочери господни сквозь турецкий обруч пробирались в осажденный Клис, вопреки всем предостережениям разума доставляя продовольствие защитникам крепости! Некоторые из них погибли в ужасных мучениях, попав в лапы похотливых зверей. Однако опи продолжали идти и идти, каждую ночь, вдохновляемые жертвой, принесенной мессией. Может ли ваша ученость столь же ободрить смертных?
Нет, отвечал он про себя Матни, не может. В подобных положениях, на этой живущей под постоянной угрозой меча границе, перед лицом неизбежной гибели, ученость не спасала. Горстка людей смогла удержаться на клочке земли лишь благодаря своей фанатической мученической вере, питая врожденное недоверие к любому ученому чужестранцу, который пытался лишить их опоры и оставить беззащитными перед бешеной конницей неприятеля. А что если и это иллюзия, коль скоро разум предсказывает неминуемую гибель?