– В размышлениях о Тридентском соборе вы подвергли осуждению догмат о непорочном зачатии.
Этот высказанный слабеющим голосом упрек явился своеобразным контрапунктом в возглашаемой отовсюду славе святой девы.
– А вы, доктор, как будто записываете каждую мою проповедь, – в голосе Доминиса звучало плохо скрытое раздражение.
Матия Альберти побледнел еще больше, готовый тут же на месте упасть без сознания, и взволнованно возразил:
– Поверьте, не в том моя цель! Я честный человек и подлостей до сих пор никому не делал, клянусь господом!
Доминис удивленно взглянул на своего спутника, который вдруг, как ему показалось, начал покрываться румянцем от прилива дурной крови к желтым щекам, задыхаясь, точно схваченный адскими клещами. Архиепископ бросил свою фразу, не вкладывая в нее никакого тайного смысла, просто им овладела досада, однако ответ доктора застиг его врасплох. Торопливо, коротким addio[33] простился он в этот раз с обиженным человеком, но в течение нескольких последующих ночей возникало перед ним искаженное муками лицо писателя.
Зато юные семинаристы были в полном восторге от своего великого учителя. Раньше патер Игнаций вдалбливал им в головы нелепые побасенки под видом незыблемых истин; он вещал, закатив глаза, и в голосе его явно звучала угроза: ничтоже сумняшеся повторял он легенды, усыпляя этими сказками незрелые умы. Иезуитская зубрежка преследовала одну вполне практическую цель: предупредить естественный бунт молодежи, подчинить ее себе, чтобы выковать стойких солдат церкви. Уход в непознанное был единственной возможностью спастись от иссушающей мозги дисциплины: в конечном счете результатом иезуитского воспитания стали легионы живых мертвецов, готовых с остервенением, со страстью крестоносцев кинуться на иноверца или ведьму. После этой железной рукой осуществляемой системы воспитания, непременной частью которой была физическая работа на монастырских и личных полях священнослужителей, питомцы иезуита попали в руки к одному из самых беспокойных людей своей эпохи, к человеку, который штурмовал твердыню католической схоластики и великолепно разбирался в направлениях современных научных исследований. Произведенное им впечатление напоминало удар молнии в ствол трухлявого дерева. Словно спала пелена с любознательных глаз, и перед юношами, еще нетвердо стоящими на ногах, раскрылся привольный мир со всеми его таинственными тропинками и перепутьями, мир, уходящий в неведомое. У подножия грозной турецкой крепости на их маленькой и ограбленной родине им открывались далекие горизонты с неведомыми чудесами, неодолимо увлекавшие неопытные души и пленявшие неокрепшие головы. Красноречивый их вождь все постиг и все познал, проникая в суть вещей острым разумом. Однако, показывая радугу на небе, он не воспарял ввысь, но вел их к себе в мастерскую, где в уединении ставил бесконечные опыты с линзами π экранами, наблюдая за лучом света и с гениальной интуицией выводя свои наблюдения в геометрической оптике; идя по его пути, эти исследования вскоре продолжит в Дубровнике Марин Гетальдич.[34] Вспоминая о Платоне и Аристотеле, Доминис рассказывал о яростной дискуссии между. Петришевичем[35] и Беллармином, дискуссии, охватившей почти все области знания, от метафизики Фомы Аквинского до поэзии Данте. В запутанных догматах открывались человеческие противоречия и страсти, рожденные борьбой за утверждение новых авторитетов и отрицание старых. Поле зрения юных пастырей, ограниченное до сих. пор каменной громадой гор и голубой пучиной моря, стало расширяться, перед ними возникли прекрасные города, мраморные дворцы, где беседовали ученые мужи, юноши устремились за своим учителем, разбивая ограждения и избавляясь от пут, упоенно взмывая в беспредельную Вселенную.
В просторном помещении на нижнем этаже своего дворца, окна которого выходили на Перистиль и высокую колокольню собора святого Дуйма, Доминис устроил аудитории. Десять учеников набралось у него, но особенное внимание его привлекли два послушника, которые во время первой церемонии в соборе отважно защищали свое право учиться. Привыкший к ядовитой атмосфере интриг и двуличия, в их светлых взглядах он видел источник исцеления. Они не сводили с него ласковых, полных любопытства и доверия глаз, точно влюбленные девушки. Угловатый и молчаливый Иван был беззаветно предан ему, и его преданность несколько даже тяготила прелата. Товарищ Ивана, Матей, обладал совсем иным характером. Манеры его были мягкими и сдержанными, точно он воспитывался при каком-нибудь дворе, а не в глухой деревушке. Одухотворенная красота его пленяла даже пресыщенного ценителя, тем более что юношу отличало своеобразное и тонкое восприятие окружающего мира. Постепенно брат Матей стал любимцем архиепископа, получившим доступ в его личные покои. У юного херувима он интуитивно почувствовал свое собственное, свойственное ему уже с юности отвращение к церковному мраку и схоластике. Ободренный вниманием, Матей стал откровеннее высказывать на занятиях одолевавшие его сомнения:
34
35