Вокруг сплитского архиепископа собирались наиболее убежденные антипаписты, важные чиновники Республики и многие его земляки; в шумных дискуссиях рождались проекты будущих ответных эпистол и грамот.
Безоблачными ночами площадь Святого Марка, замкнутая с трех сторон бесконечными аркадами Прокураций, а с четвертой открытая Дворцу дожей и морю, ограниченная базиликой с восточным орнаментом, выглядела более величественной, чем когда-либо. Когда Хронос вынуждал народ разойтись по домам, возле Марка Антония оставались самые жаркие спорщики и авторитеты ордена «бодрствующих», и среди них чаще всего его ученик Бартол из Падуи и сплитянин Иероним Вендрамин, настоятель церкви святого Маврикия, самый ревностный автор ответов Сената Риму. В тишине, наступавшей после жарких споров, архиепископ чувствовал себя так, будто он оказался в огромном зале со звездными сводами, где вот-вот начнется дискуссия между ним и папой, и с самого дна его души, униженной и алчущей борьбы, рвалось слово бунта:
– Борьба против главенства папы ведется сейчас не. только за сохранение самостоятельности независимого государства, это не только конфликт между двумя правительствами, как иные хотят его изобразить. Здесь решается будущее христианской Европы. Именно потому, что мы католики, а не греки или протестанты, мы можем лишить светской власти римский престол, извечный очаг схизмы ересей и войн. Разодранная на клочки, измученная Европа исцелялась бы в христианском согласии, избавилась бы от турецкого нашествия. Мы, что собрались в этом городе отныне целиком взяли на себя бремя истории. И мы должны выдержать его, выдержать вопреки проклятиям, вопреки сомнениям колеблющихся!
– Выдержим, клянусь своей верой! – уверял Бартол. – С нами все католические государи, кроме Габсбургов, да и народ…
– Хотя многие государи поддерживают позицию нашего Сената, особенно Генрих Четвертый, – осторожно заметил Пьетро Контарини, – однако никто из них в открытую не станет рвать с Римом. Они готовы столкнуть нас в огонь, чтоб нашими руками добывать для себя определенные выгоды. А народ, дорогой Бартол, лучше оставить в покое!
Весь вечер прекрасно осведомленный Контарини бросал иронические замечания и сыпал мрачными прорицаниями. И хотя вряд ли можно было усомниться в его преданности Республике, он тем не менее вызвал недовольство радикальной партии. Его уклончивая позиция свидетельствовала о противоречиях в правящей, хранившей пока молчание, верхушке, что встревожило решительно настроенного Марка Антония.
– Венецианские купцы уже готовы торговать принципами, сеньор Пьетро?
– Высокопреосвященный, – улыбнулся конфидент Сеньории, – конфликт идет между двумя правительствами, а не между принципами.
– Дьявольски точно! – выругался Бартол. – Любое правительство прикрывается принципами, которые ему на руку.
– Поэтому не стоит терять голову из-за принципов, – в той ему продолжал Контарини.
– Я вижу это, – задумчиво произнес Иероним Вендрамин и сочувственно повернулся к своему другу. – Мы оба из Сплита, Маркантун, и мы выше всех поднимаем здесь знамя венецианской независимости от Рима. Ты обращаешься к богословам, а я составил кучу бумаг для тайного совета, однако члены его, кажется, испугались собственной: храбрости.
– Не в том дело, – возразил сеньор Пьетро, – заколебались в курии.
– Я говорю, – не позволил сбить себя настоятель святого Маврикия, – анафемы испугались и Сенат и курия, они боятся, как бы не вмешался народ.
– А если можно найти разумное соглашение? – Венецианец внимательно изучал своих собеседников и многозначительно повернулся к Доминису. – Сенат должен побеспокоиться о том, чтобы горячие головы не помешали достигнуть соглашения в интересах Республики.
– Это относится ко мне? – рассерженно бросил прелат.
– Ни в коем случае, монсеньор! Мы вам все здесь глубоко благодарны, однако наш долг ограничить спор жизненно важными для нашей Республики моментами.
Отчаянным взглядом ответил Доминис своему другу и земляку. Им вдвоем было не под силу убедить венецианских купцов в своей правоте, ведь, по существу, они сами служили Венеции до тех пор, пока это было выгодно Сеньории. И если Вендрамин, который был постарше, мирился с этим, то в душе далматинского прелата накапливалась злоба на Республику за ее двуличие. То, что ее вожди в это смутное время следовали велениям момента, объяснялось просто-напросто борьбой за престиж одного правительства против другого.