Скалья словно воочию присутствовал при их объятии, когда она на самом деле вдруг возникла в открытой двери, нарушив мысленное его блудодейство. Опьяненный, на грани безумия, он едва смог различить ее в сгустившейся мгле. Темнота колебалась вместе с нею, раскалывалась на куски то совсем рядом, то непостижимо далеко. Он схватил монахиню, прильнувшую по-кошачьи, за мягкую руку, ощущая физическую боль при мгновенном расставании со своей мечтой.
– Ты растоптала обет? Ты служила ему для телесных утех? Говори! Ты вместе с ним отреклась от веры? – с яростью обманутого любовника накинулся он на прелюбодейку.
– Он был моим духовным пастырем, – спокойно ответила монахиня.
– Ты дала обет верности папе и святому ордену. Ему, насильнику, ты не обязана была послушанием.
– Вы слишком поздно мне это объясняете, монсеньор.
– Слишком поздно?
Итак, свершилось то, о чем пока умолчал узник. Монахиня уступила насильнику. В далеком Сплите Скалья видел растерзанную постель, где возлежала обнаженная преступница, руку которой он сейчас здесь стиснул так, что она вскрикнула. Его жадные пальцы переползли с локтя на полное плечо, зарылись в грубую ткань рясы. Мучительным усилием воли аскет обуздывал себя, охваченный желанием вновь осквернить ее в дьявольской постели. Превозмогая себя, он бормотал заученно и невнятно:
– Святой орден возвысил тебя чистотой…
– Иезуит послал меня к архиепископу.
– Иезуит?
– Патер Игнаций. Иди к нему, побуждал он меня, это твой первый искус.
– Ложь!
– Я думала, так должно быть.
– Должно?
– Я просила отца Игнация о тяжком искусе…
– Податливая блудница! – В неистовой ярости он обхватил ее обеими руками, словно вымещая на ней все свои страдания. – Ты пала при первом же искусе. Неужели тебя не удержала кара, которая ожидает преступницу? Ведь тебя замуруют в стену с огрызком сухаря и чашкой воды, проклятую навечно!
– Этим же мне угрожал иезуит, двадцать лет назад, заставляя стать соглядатаем.
– Двадцать лет назад?
И вдруг перед ним разверзлась бесконечная даль. Ведь все произошло немыслимо давно. Скалья словно оказался на носу корабля, уходившего в пучину времени. Но постичь момент осквернения ему не было дано. Недоуменно и растерянно сорвал он тонкую ткань, которая скрывала лицо монахини, носившей на груди золотой крест. Его сморщенная рука коснулась лица увядшей женщины, продолжавшей рассказывать о том, как духовник толкнул ее в объятия примаса, чтобы в нужный момент шантажировать его этим. И вновь молчаливые своды Замка святого Ангела своей тяжестью обрушились на инквизитора. Но теперь под грузом этой каменной реальности вдребезги разлетелись все его фантазии.
– Мы оба были игрушками в руках у отца Игнация, – продолжала монахиня свою исповедь. – Он знал горячность архиепископа и предвидел, что я не смогу защититься.
– Грешница, – машинально бормотал кардинал.
– Иезуит мне тоже твердил о моей греховности. И говорил, будто я всегда буду пребывать в состоянии греха.
– Если б ты покаялась…
– На коленях я умоляла его, заливаясь слезами, сломленная, раздавленная…
– Он мог назначить покаяние, которое бы тебя очистило.
– Он мне и назначил покаяние, которое непрерывно возвращало меня к изначальному греху. О, иезуитское лукавство! Деяние двусмысленное, точно откуп или вторичное преступление, а он тем самым целиком подчинил меня святому ордену.
– Я не понимаю тебя.
– Ты не хочешь понять, монсеньор.
Он не хотел следовать мыслью за ней, после того как любовники увлекли его в адскую пасть. Тогда, в том далеком угрюмом тумане, начиналось его познание, однако наложница заставляла его встретиться с нею теперь, в этом печальном «потом». За грехом архиепископа и монахини угрожающе стоял святой Ангел со всевидящим оком и карающим мечом. Белая сестра безошибочно угадывала, что кардинал избегает углубляться в тайны этого ангела, хранителя всех тайн и секретов. Взгляд кардинала скользил по источенным временем камням, в этом взгляде светились печаль и желание вернуться в монастырскую келью, может быть навеки утраченную ради принудительного спасения заблудшего искателя истины.
– Ты повторила свой грех с Марком Антонием?
– Много раз.
– Бесстыдница! – вырвалось у аскета при этом признании, которое она дополнила сдержанной улыбкой.
– По наущению иезуита, прости.
– Врешь! – крикнул он на двуликую аббатису. – Для вас это было наслаждение.