– Секретарь нам устроил ловушку, – испуганно шепнул Матей побледневшему другу. – Глупо самим совать голову в петлю.
– Надо идти, – превозмогая себя, произнес Иван, – надо, надо…
– До каких пор надо? Это конец. Мы служили ему, неосмотрительному и неосторожному, достаточно долго, служили где и как могли, не щадя сил. Пора подумать о себе.
– И покинуть учителя?
Иван был безжалостен к колеблющемуся товарищу, усматривая предательство в его раздумьях. Брань и стремительная контратака – таков был единственный способ, с помощью которого он подавлял собственные нерешительность и тоску, не позволяя ни себе, ни другим ни малейшей слабости. И теперь, не имея сил опровергнуть доводы разума, он нарочито подчеркивал свою непреклонность:
– Я пойду один, если тебе боязно, купец!
И он направился к каменному подъезду, где скрылась зловещая карета, не оглядываясь более на своего спутника. Высоко подняв голову, в длинной рясе, опоясанной веревкой, он напоминал мученика, входившего некогда во дворец Понтия Пилата. Бели б он продолжал браниться и оскорблять, Матей отплатил бы ему той же монетой… Этот полный самоотрешения и обреченности поступок Ивана настолько глубоко поразил юношу, что и он последовал в пасть льва за безжалостным своим вожатым вопреки резонам и опасениям.
Внутри здание ремонтировалось – комнаты должны были соответствовать вкусам нового владельца. Повсюду сновали, громко переговариваясь, мастера; перемазанные красками, в фартуках всех цветов радуги, они наперебой стучали молотками, гремели многообразным своим инструментом. Покрытые патиной веков потемневшие перила каменной лестницы очищали от грязи, на маршах водружали фривольные статуи. На площадке первого этажа несколько живописцев завершали огромную фреску, изображавшую танец Саломеи. Увидев эту суету, Матей несколько успокоился – значит, идем не к суровому аскету, – но спутника ого поразило огромное изображение, для которого библейский мотив послужил лишь поводом представить обнаженное женское тело и разгул исступленного пиршества. Царевна иудейская показалась им как будто знакомой, и, должно быть, поэтому оба монаха застыли на миг, подавленные смутной догадкой! Овальное, смуглое лицо с угольками глаз, плотно сжатые губы, чуть вздернутый нос… И тут, к вящему изумлению своему, они увидели, что сверху навстречу им спускается по лестнице сама Саломея – сестра Фидес! Благодаря таланту художника они узнали ее даже спустя восемь лет после тою, как расстались. Да, это она позировала живописцу, обнаженная, с острыми грудями и похожими на древние амфоры бедрами, которые когда-то, тщетно пытаясь проникнуть сквозь грубую ткань рясы, робко ласкали голодные взгляды юношей. Теперь она предстала перед ними во всей своей наготе, изображенная кистью мастера, плоть ее чуть прикрывала прозрачная, зыбкая ткань; и приобретенный мужской опыт невольно сравнивал укрытое суровой одеждой от взора людского тело реальной женщины с возникшим на стене чудесным видением.
– Монсеньор спит, – сообщила она с неизменной холодностью, точно вовсе не узнала их или, наоборот, будто они лишь вчера расстались.
В ту далекую пору она тоже почти не замечала Матея, простого крестьянского парня, ученика премудрого прелата и с затаенной антипатией относилась к другому, аскету-семинаристу, который и сейчас продолжал обжигать ее укоризненными взорами. Что ты тут делаешь, монашка? Вновь ты попалась нам, столь неожиданно, во дворце инквизитора… Впрочем, тон, каким она произнесла свои слова, говорил о многом… а еще более того – нагая танцовщица на фреске! Ее быстрый взгляд ящерицей скользнул мимо Матея, и он только теперь понял, что он означал. Каким же ты был глупцом, клянясь в безграничной верности самодовольному архиепископу!
– Вам придется подождать внизу, братья, – она отсылала их обратно, – пока маэстро не кончит сеанс.
А щеголеватый мастер томным движением тонкой руки отсылал всех прочь, и толпа ремесленников и подмастерьев, повинуясь его жесту, мгновенно расползлась по зданию. Значит, здесь аббатиса будет позировать художнику. Матей проклял свою вонючую нищенскую рясу, на которую с нескрываемым отвращением взглянула белоснежная метресса. И этой уродливой одеждой он обязан Доминису, ведь был момент, когда, сбросив ее, красавчик далматинец почти превратился в лондонского джентльмена. Вот тогда бы ему повстречаться с этой монахиней… В обличье нищенствующего бродяги у него нет никаких шансов на ее благосклонность, напрасно и пытаться!