– Сестра Фидес, – начал Иван, крепясь изо всех сил, – если ты хозяйничаешь и здесь, как бывало во дворце архиепископа…
– Ступай вниз, монах! – прикрикнула женщина на дерзкого гостя.
– Сударыня, – Матей пытался предупредить скандал, – мы пришли не ради воспоминаний. Однако если б ты захотела нас выслушать…
– У тебя будет возможность высказаться, ощипанный Адонис!
Прочь! Прочь… Он не успел даже вникнуть в смысл сказанного ею, как слуги уже столкнули их вниз по лестнице, и сестра Фидес осталась наедине с галантным кавалером.
Во дворе их ожидал другой сюрприз. Возле той рассыпавшейся кареты, вызвавшей их подозрения, возились патер Игнаций и каноник Петр – оба они почти не изменились с тех пор. В растерянности все оцепенело смотрели друг на друга; первым пришел в себя тощий иезуит – он пригласил пришельцев воздать хвалу Иисусу, на что францисканцы отвечали традиционным «во веки веков!», а патер уверенно закончил: «Аминь!» Довольно бодрый еще каноник оскорбленно проворчал, что его-де уравняли с бродягами, выставив из покоев монсеньора на конюшню, где воняет мочой и навозом. Видимо, следствию удалось установить связь между враждующими сплитянами, которых секретарь кардинала собрал в столь необычном месте, а может, это было делом рук смиренной сестры Фидес… Раздосадованный не менее каноника патер внимательно осматривал бывших своих питомцев, неопрятных и обносившихся.
– Блудный сын – самый дорогой гость, говорится в Писании, коль скоро он возвратился домой, осознав свои заблуждения. Люцифер увлек вас от дома вашего на чужбину, где вам не выпало ни злата, ни почестей… – удовлетворенно подвел он итог своим наблюдениям.
– Во-первых, – резко оборвал его Иван, – это не есть наш дом, но именно разблудная чужбина…
– Фу, какое зловоние, – вертел носом далматинский виноградарь, – нажравшиеся кобылицы пускают такие ветры…
Патер Игнаций тоже зажимал тонкие ноздри, но, будучи более хладнокровным, удерживался от брани; повернув голову к окнам первого этажа, он искал взглядом свою бывшую послушницу. Преисполненные молитвенного трепета и одолеваемые ничуть не ослабевшей с годами ненавистью к' Доминису, они паломниками пришли в Рим, куда эта блудница попала прежде них и теперь для каких-то своих целей собрала всех вместе на конюшне.
Из каретного сарая выкатилась запряженная четверкой горячих лошадей легкая закрытая коляска и остановилась у подъезда. Невольные свидетели с изумлением и завистью рассматривали дивных коней, нетерпеливо бивших сверкающими подковами по плиткам двора. На сиденье рядом с кучером взобрался паж с позолоченной шпагой у пояса, чуть погодя спустилась и сама хозяйка.
– Сестра Фидес… хе, хе, мы ведь старые знакомцы, не обессудь! – не выдержал задетый за живое каноник Петр с деланным дружелюбием.
Монахиня, уже поставив ногу в белой туфельке на подножку кареты, едва повернула голову в сторону неловкого толстяка. Кровь бросилась в лицо вспыльчивому далматинцу, однако он пытался продолжать в том же полном почтительности тоне.
– Ты сердишься, за то что наш капитул высказался против твоего назначения настоятельницей к святой Марии? Знаешь… это дворянский совет тебя не пожелал… но я, знаешь…
– Знаю, – небрежно бросила женщина.
– Этот прокуратор, посланный Большим советом…
– …запер драгоценности мадонны, – не без удовольствия подсказала ему монахиня, – чтоб новая настоятельница их не украла.
– Да покарает господь бог сих клеветников! – растерянно произнес старый священник.
– Господь бог… – улыбнулась отвергнутая настоятельница, – ты хочешь, чтоб мне заплатило небо, старый сквалыга?
– Я очень сожалею об этом, сударыня, – продолжал лукавый каноник, надеясь попасть ей в тон.
– Сестра Фидес, мы молитвенно радуемся твоему возвышению здесь… – подошел иезуит.
– Да, святой отец. – Женщина надменно подняла голову, по-прежнему не снимая ноги с подножки великолепной кареты. – Да, именно возвышению!
Конечно, рассуждал про себя Матей, она так и осталась жалкой провинциалкой, желающей покуражиться над своими прежними хозяевами. Даже в круговороте ослепительной папской столицы все ее помыслы были связаны с далеким приморским городом. И теперь она мстила тем, кто над ней тогда издевался. Откровеннее других был потрясен иезуит, вынужденный смотреть на нее снизу вверх и созерцать у нее на груди золотой орден «Pro Ecclesia et Pontifice!».[47] Однако, подобно своему спутнику, он пытался сохранить должное приличие: