– Наизусть заучиваешь, что я пишу? – подозрительно спросил он.
– Кое-что, – ответила она загадочно, почти шутливо, – особенно те места, где ты папу упоминаешь.
– Ты с ума сошла!
– Mens tua insana est,[55] как ты выводишь в своем невозмутимом уединении.
– Обезьяна, зачем ты болтаешь?
– Чтоб похвастать своей ученостью.
– Перед кем?
– Угадай!
– Перед иезуитами?
Ее смех в равной мере мог означать и «да» и «нет». Совсем чужим показалось ему это лицо, искаженное гримасой. Долгими зимними ночами он учил любовницу разнообразным забавам, пока она не превзошла его в искусстве любви. В конце концов ее невероятные выдумки стали пугать его, как напугало сейчас нечаянное открытие.
– Ты декламируешь перед отцом Игнацием?
– Что ты рот раскрыл? Или ты не собираешься это печатать? А простая предварительная информация не принесет никакого вреда.
– Фидес, – он пытался вернуться в круг прежних измерений, – что мне думать о тебе?
– То, что думаешь.
Он опустил голову. Она читала самые сокровенные его мысли, и к его ужасу подозрения подтверждались. Однако он поспешил отогнать их. Это было бы слишком гнусно. И то, что она вынуждала его делать самые худшие предположения, парадоксальным образом ее защищало. В течение многих лет покорная служанка, она проявляла свою гордыню в неожиданных укусах и капризах, оставаясь для него загадкой. Маленькая чертовка! Она изучала его, закутавшись в непроницаемую мантию, и сейчас вместо того, чтобы спрашивать, он вынужден был оправдываться:
– Я тебе беспредельно доверял.
Она насмешливо улыбнулась, и от ее усмешки вспыхнул долго сдерживаемый гнев. Но опять-таки он не в силах был понять, видит она в этом ложь или ей попросту нет дела до его чувств. И то и другое его глубоко задело. Однако прежде, чем он успел решить, какое из двух оскорблений обиднее, Фидес заговорила, и в голосе ее звучала теперь тоска:
– За всем этим, Марк, скрывалось твое властолюбие, беззаботность, невероятная легкость мысли, мужское самомнение, а я была лишена собственной воли, постоянно помня и сокрушаясь о нашем грехе…
– Какая чушь! – он яростно прервал ее. – Я взял тебя как свою жену.
– Как? Как что?
Это «как» свидетельствовало против него. В католическом государстве, на турецкой границе было невозможно поступить, подобно Мартину Лютеру, и обвенчаться с аббатисой, совершив двойной разрыв с римскими канонами.
– Ты же знаешь, таинства для меня никогда много не значили, – сумел он найти единственное оправдание.
– Для тебя – нет, а меня, вероотступницу, они обвиняла…
И вновь она так запутала его, что можно было предполагать самое худшее. Как ни пытались они скрываться от нескромных взоров, их долгая связь не могла оставаться тайной для вольных и невольных соглядатаев. И если архиепископа осмеливались задевать лишь изредка, обиняками, то ей всякий раз приходилось просить особого разрешения на выход из монастыря в тех случаях, когда во дворце не было необходимости в ее услугах. Но кто мог запретить им предаваться любви? Ведь они не совершали ничего, что не было бы обычным в быту тогдашней церковной иерархии.
– Я был твоим владыкой, твоим духовным пастырем.
– Чепуха, – она презрительно отвергала его наивный лепет. – Ты знал, кому я была обязана послушанием.
– Своему святому ордену?
– Единственной власти над всеми нами.
Недвусмысленный и твердый ответ не позволял сомневаться. Даже лежа с ним, она прежде всего подчинялась вездесущему ордену. Доминису казалось, что он здесь полновластный хозяин, а на самом деле у него не было даже крупицы власти, чтобы защитить свою любовницу, нарушавшую обет целомудрия. И коль скоро патер Игнаций позволял ей, значит, это служило интересам канцелярии генерала. Гадюка, забравшаяся к нему в постель, вдруг зашипела после неожиданного толчка. Он почувствовал глубокий укус, и яд растекался по жилам, разрушая хрупкие клетки доверия. Прежние предчувствия стали теперь горькой истиной, олицетворенной в образе белой монахини. Он был отравлен и сломлен всеобъемлющей властью иезуитов над ними.
– Проклятый орден! – оп задыхался в бессильной злобе. – Ты уготовила мне постель Далилы. И когда я погружался в самые сокровенные сны, ухо Священной канцелярии приникало к моей груди, не так ли, моя любовь?
– Я любила тебя, Марк, – возразила женщина, – все это долгое время, все двенадцать лет.
– Любила и бегала в иезуитскую исповедальню?