– Во-первых, нужна свобода…
– Мы предоставим вам, мыслителям, столько свободы, сколько считает необходимым церковь, дабы обеспечить развитие прогресса. Разумеется, здесь, у вас, нужна воинская дисциплина, и мы не можем согласиться с существованием в этом предмостье христианства отдельной академии. Однако если б ты знал, как откровенно спорят в Риме, при полной терпимости нашего святого ордена! Сам кардинал Беллармин желал бы обменяться с тобой мнениями, Беллармин, которого ты знаешь по Римской коллегии как человека весьма широких взглядов…
– …как человека весьма ортодоксального, – в душе Доминиса проснулся падуанский теолог, – который давно выступает против меня, противника его схоластики.
– Беллармин, в согласии с генералом ордена, искал встречи с учеными, и наверняка дискуссия между вами была бы весьма полезной, ибо могла бы внести ясность в некоторые родственные проблемы…
– Господь знает, – кольнул Доминис велеречивого гостя, – не почтил ли бы своим присутствием нашу беседу генеральный комиссарий Священной канцелярии!
– Ей-богу, – улыбнулся иезуит, – доминиканцы обвинили бы тебя, подобно твоему коллеге Галилею, в противоречии Священному писанию, но, как тебе известно, наш орден весьма сочувствует новейшему образу мыслей, и ми всячески стремимся· утвердить новые методы в наших училищах.
Доминис осторожно промолчал, не приемля оправданий иезуита, – орден действительно проявлял больше внимания к новой науке по сравнению с крайне консервативными доминиканцами, что, правда, диктовалось прежде всего лукавством, желанием вовремя притупить острие новых научных открытий; поэтому в конечном счете иезуиты приносили больше вреда, чем черно-белые псы церкви, с пеной у рта защищавшие догматику Фомы Аквинского. Легат покусывал губу, досадуя на себя за неосмотрительность. Не обладая широким образованием и будучи весьма подозрительным к новоявленным «мудрецам», он попал впросак теперь перед сплитским ученым, определив Беллармина как «проявляющего терпимость» собеседника в дискуссиях между церковью и наукой. Заброшенный в глушь прелат, должно быть, из писем знал о событиях, происходивших в столице, и, вероятно, следовало бы посвятить его в некоторые малоизвестные дела. Галилей ошибался, слишком полагаясь на либерально настроенного кардинала Маффео Барберини, который в лихую минуту предал бы ближайшего друга, памятуя только о своих интересах, поэтому иезуит благосклонно советовал любому автору стоять на стороне тех, кто воистину нечто значит, в противном случае будет очень трудно избежать Индекса запрещенных книг. Но внезапно вспыхнувшие подозрения заставили его вдруг прервать свои рекомендации.
– Почему, однако, вы, естествоиспытатели, так забегаете вперед? – с детской непосредственностью осведомился он у молчаливого хозяина.
– Стоит человеку хоть единожды познать творческий восторг исследования, – задумчиво ответил ученый, – и он не сможет оставить мир в его прежнем состоянии.
Подобное объяснение не могло удовлетворить искушенного инквизитора; надев маску отеческого всепрощения, он продолжал с напускной пылкостью и сочувствием:
– Сомнения знакомы каждому верующему. Они начинают одолевать, едва остаешься в одиночестве. Я знаю, что многое под куполом Ватикана приводит в соблазн христиан. Но стоит появиться малейшей трещинке сомнений, и тогда одиночество сокрушит тебя, особенно в такой глуши. Лишь исповедь может принести исцеление и сверх того даровать благодать. Церковь проявит понимание кающегося. Раскаявшийся грешник милее святому ордену. Лишь одному вовеки не суждено искупить своей вины – надменному праведнику! Корабли церкви плавают в столь высоких сферах, что экипажу это порой становится не под силу. Хотя, отведя душу в разгуле, преступившие закон возвращаются в лоно церкви с еще большим усердием. Иначе я не может масса людская служить святому престолу. Откройся, брат, поведай, что смутило тебя. Если ты умолчишь, осевшее на душе станет для тебя неизбывной мукой.
Взгляд его, словно ястреб, хищно кружил над письменным столом, где лежала стопа исписанных страниц; не выдержав, иезуит сделал шаг вперед. Доминис усмехнулся. Это были копии просьб и жалоб, которые он посылал в Римскую канцелярию, сетуя по поводу выплат Андреуччи, по поводу своих оспариваемых прав, по поводу невозможности принять под свою руку Дувно, ропща на секвестр, наложенный на его доходы, жалуясь на козни иезуитов, на грабежи, отлучения, испорченность нравов среди епископов, сообщая о различных преступлениях, случившихся за время его предстояния в этой епархии, где все исчадия ада правили свой шабаш. Взяв несколько листков, хозяин удовлетворил любопытство гостя.