– Я не желаю больше быть первым слугой.
– Что ты говоришь! – Тощий легат был потрясен. – Ты не хочешь служить папе?
– Я покину кафедру.
– Ты отказываешься?
– Я так решил прежде, до твоего прибытия.
– Ты решил? – переспросил иезуит, и голос его был полон изумления и ненависти. – Ты сам решил?
– Я возвращаю папе облачение.
– Ты сам возвращаешь?!
– Я ухожу.
– Куда же?
Исчезло напускное доброжелательство монаха. Лицо находившегося перед Доминисом человека теперь откровенно выражало бушевавшие в его груди чувства; и он сжимал кулаки, обуреваемый страстным желанием броситься на архиепископа и задушить его, отступника, собственными руками. Разыгрываемая комедия братства во Христе оказалась обманом, который не выдержал первой же проверки. Нижняя губа монаха отвисла, открывая острые зубы, словно устремленные к глотке противника. А глаза! В них Доминис увидел свое отражение таким изуродованным, каким исподволь рисовали его кисти шпионов в секретном отделении ордена. Святое братство возненавидело его, и пламя ненависти полыхало теперь в расширенных зрачках иезуита.
– Куда? – Судорога свела его члены, не оставляя Доминису какой-либо надежды па спасение. – Куда? Все принадлежит церкви. Даже рубашка на теле твоем не твоя.
Охваченный слепой яростью, он дернул архиепископа за мантию и стал ее срывать. Этот патер-фанатик скорее принял бы притворство и упрямство другого, но слово «прощайте» из уст отступника оказалось ему не по силам; для него неприемлема была сама мысль, что находящийся под опекой церкви может куда-то уйти по собственной воле. Ведь святой орден и курия привыкли передвигать, точно пешки, и бросать в тюрьмы папских вассалов и слуг, по, чтобы кто-нибудь уходил сам… такого не случалось, и в этом он усматривал почти личное оскорбление.
– У тебя нет ничего своего. Домик на берегу ты построил на епископские дукаты. За каждую кроху хлеба, за каждый сосуд вина, за свое ложе благодари святой орден! Ты не можешь уйти из церкви никуда и никогда, запомни! Но ты можешь быть лишен всего и отлучен! – вне себя продолжал он кричать, не выпуская Доминиса.
– Этим мне уже грозил святой отец.
Спокойный ответ привел в чувство разъяренного монаха; выпустив из пальцев ткань, он растерянно отступил. Опять злоба заставила его высказать то, что следовало тщательно скрывать под маской доброжелательства. Его вздорный, деспотический нрав еще не настолько свыкся с иезуитской изощренностью, которая вернее вела к цели. Он поспешно пытался натянуть на оскаленную волчью пасть маску любезности и, только что пригрозив хозяину отлучением, как ни в чем не бывало сладким голосом теперь обратился к нему:
– Я приехал, чтоб спасти тебя от анафемы, брат мой. Твои мысли о реформе обсудят в Римской коллегии, в курии и у нас в Священной канцелярии. То, что выдержит проверку, станет достоянием верующих. Утром я ожидаю тебя в порту. Мир людям доброй воли!
– Подожди немного, – попытался удержать его архиепископ.
– Когда призывает понтифик, – наставительно заметил иезуит, – обыкновенно поспешают выразить свои чувства и отбывают с первым же кораблем.