Еретик усмехнулся.
— Ты играешь со своей и чужой смертью, не ведая, что есть смерть. А жизнь твоя пуста. Ты ценишь ее ровно на те монеты, которые намерен получить за меня.
Речь оборвал сокрушительный удар. Хрупкое израненное тело отлетело на камни, и по гладкому омытому весенними разливами валуну поползла тягучая багровая змейка…
— Эй!.. Эй, ты там еще не помер? Ты, еретик, а ну отвечай!
Воин торопливо перевернул пленника на спину. Кровь текла из носа и рассеченной губы.
— Вот, вечно так, — он сжал кулак и с сожалением оглядел его со всех сторон. — Не волнуйся, старик, жив твой полночный собеседник.
Воин поднял юношу за плечи и потряс, будто куклу. Пес высказал свое неизменное «аув» и побрел к ручью.
— Куда уж ему с нами справиться, — продолжал Воин вслух. — Гляди, в чем душа-то держится! А может, у него и души нет?
Он бы махнул рукой, кабы руки не были заняты.
— Ну, оживай! По морде никогда не получал?
Взгляд еретика прояснился. Еще несколько секунд, и вместо мягкого снопа сена в охапке Воина оказалось слабое, но держащееся на ногах тело.
— Нос вытри… Ладно, в следующий раз буду с оглядкой.
И застыл, натолкнувшись на укоризненный взгляд собаки.
«Показалось… Дьявол их всех раздери!»
Ты забыл…
Воин потряс головой и снова подумал: — показалось.
Мелкие придорожные поселения не сулили ничего, кроме неприятностей. В спины чужаков вонзались жадные до сплетен взгляды, торгашки обступали пеших и как мухи роились вокруг всадников. В трактирах каждый норовил подсесть за столик и окружить гостя повышенным вниманием.
Воин не завернул бы в эту неприметную деревушку, но мешок с провизией опустел, а суслики и другие грызуны, которых пес приносил хозяину в избытке, не годились для человеческого стола. Кроме того, пленник упрямо отказывался от остатков хлеба, сыра и вина. Ослаб предельно, хотя Воин больше не связывал ему руки — какой толк, все равно ночью избавится от веревок! Еретик брел за всадником, опоясанный длинным кожаным ремнем, который конвоир надежно прицеплял свободным концом к луке седла.
Торгашки не приставали. Взгляды прохожих поспешно ныряли в неказистые дворы, едва скользнув по фигурам чужаков. Видимо суровая мина на лице воина, его внушительный меч за плечами, огромная собака и странный пленник под черным капюшоном не располагали жителей к дружеским улыбкам.
— Ждите тут.
Воин оставил лошадь, пса и еретика на коновязи, а сам, прихватив мешок, направился в трактир.
Ждать пришлось недолго. Сначала из-за открытых дверей послышались громкие голоса, затем яростная брань, а в довершение — грохот рушившихся столов и лавок с перезвоном бьющейся посуды. Пес зарычал и вскочил на крыльцо. Вывалившийся из трактира мужик намеревался вернуться в драку, но, столкнувшись нос в нос с оскаленной мордой, бросился наутек. В недрах деревянной потасовки угрожающе загремел металл. И исступленный вопль разом обрубил разгулявшееся буйство.
Появился Воин. Багровый от гнева, он плечом поправил ножны, вытер клинок оборванным лоскутом одежды и водворил на место поработавший меч.
— Мразь, — буркнул он, отвязывая коня.
— Зачем ты лишил его жизни?
Воин вздрогнул. Еретик не проронил ни слова с того замечательного утра, когда он обнаружил пленника свободным и не сбежавшим.
— Я не терплю, когда всякая гадина угрожает мне тесаком, — выплюнул Воин и опомнился. — Не твое дело!
Он выехал из деревеньки так, будто не слышал за спиной проклятий и надрывных бабьих причитаний.
— Ты лишил жизни того, кто высоко ее ценил, — произнес Еретик. — У него осталась семья, ему было больно умирать.
— Всем больно умирать.
— Для тебя боль ограничена лишь физическими страданиями. А те, чья жизнь полна, кто живет не ради себя одного, кто верит в будущее и создает память для потомков — их боль куда страшнее.
Всадник окатил пленника ледяным взором.
— Значит, тебе на плахе слишком больно не будет. Верить тебе не во что.
— Ты не знаешь, как живу я, — сказал Еретик.
Ты забыл своё…
Он вздрогнул. Голос юноши и тот, другой, непрозвучавший, были совершенно разными.
— Зато я помню, как подыхала твоя семья под моим клинком, — оскалился Воин.
«Колдун проклятый! Что б тебе пусто было!»
Бледное лицо еретика пряталось под тенью капюшона.
— Меч убивает плоть. Но ничто не в силах разрушить Круг Бытия. Помнящий зрит силу предков.
— Я с удовольствием посмотрю на твоих предков, когда тебе всенародно отсекут башку.
— Ты тешишь свою маску, Воин. И не желаешь помнить своё.
— Еще одно нравоучение, и, клянусь, ты об этом пожалеешь!
Еретик не ответил. Но под капюшоном мелькнула невнятная улыбка.
Несмотря на неприятный инцидент, польза от посещения деревни все-таки была. Воин пополнил запасы провизии и вина до того, как трактирные завсегдатаи полезли в драку.
Конь фыркал и жевал удила. Молодой, привыкший к доброй рыси, он ускорял шаг, но всадник немедленно натягивал узду. Воин не торопился. Селение осталось далеко позади, близился вечер, и редкий приветливый лес по левую сторону от дороги манил завернуть на ночлег. Фляга с вином опустела больше чем на половину, и он уже присматривался к тропинкам, ведущим под сосновые кроны. Но то ли вино развязало язык, то ли умиротворяющее лиловое небо и рыжий закат над дорогой побуждали к философским измышлениям, так или иначе он заговорил.
— Эй, Еретик, во-он навстречу нам ковыляет нищий. Как, по-твоему, он ценит свою жизнь?
— Он презирает жизнь, ибо кроме лишений не видит в ней ничего. Он одинок и пуст.
Воин ожидал продолжения — «как ты», но юноша молчал.
«Боится получить оплеуху», — он с усмешкой глянул на пленника.
За спиной Еретика колыхнулась невесть откуда взявшаяся тень.
Оглянись…
Воин удивленно посмотрел на неопорожненную флягу.
Путаные мысли звенели в голове, и им подпевало вездесущее комарье. Пора было сворачивать в лес, но огненный полукруг уходящего солнца, как одинокий костер в глуши, взывал следовать за собой.
Впереди в желто-малиновых разводах заклубилась пыль. Скоро показалась карета, и четверка взмыленных лошадей прокатила ее мимо уставших путников.
— А как насчет этого? — оживился Воин. — Бьюсь об заклад, там внутри сидит птица высокого полета!
Еретик не оглянулся.
— У него есть все, что он желает или может пожелать.
— Значит, он высоко ценит жизнь? — Воин глотнул из фляги.
— Ему опротивела жизнь так же, как обжоре рано или поздно становится противна еда.
— Ловко у тебя получается. Куда ни глянешь, всюду мерзость и мрак!
— Смотришь ты, а не я.
Воин поперхнулся. Ответные слова застряли в горле. Откашлявшись, он махнул рукой.
— Сворачиваем! К черту тебя с твоими рассуждениями, — и свистнул бежавшему впереди псу.
Когда дорога осталась позади, Еретик неожиданно натянул ремень.
— Постой.
Всадник осадил коня.
— Видишь человека? — юноша показал в сторону. Через поле шел пилигрим в рваных обносках с сучковатым посохом в руке.
— Еще один нищий, презирающий жизнь? — хмыкнул Воин и тут услышал отголосок песни.
Молодой путник пел о звездном небе, о засыпающей земле и о грядущем восходе солнца.
— Он беден, верно, — произнес Еретик, когда песня удалилась и канула в пространство. — Но его жизнь богата и ярка. Он несет людям свои баллады, жаждет вселить в сердца надежду, в умы — веру, в душу — любовь.