ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЁРТАЯ
Арест
Кровавая ночь под праздник святого Варфоломея оглушила Жоффруа Валле и вместе с тем неожиданно прибавила ему сил в работе над книгой. Замкнувшись, уйдя от мира, он писал и писал.
«Слепая вера — бич знаний, — писал Жоффруа. — При ней господствуют застой, рутина и мрак. У христианина нет веры, исходящей из знаний. Потому его вера похожа на веру скота или попугая. Все проповеди наших христианских проповедников — попугайская тарабарщина, в которой отсутствует хотя бы малейшее разумение».
Он писал:
«Нельзя во всё только верить, нужно ещё что-то хотя бы немного знать. Знания, основанные на собственном разуме, дают простор столкновению мыслей, они ведут к спору, в котором рождается истина. Потому знания, в отличие от веры, вечны. То, во что мы верили вчера, сегодня устаревает, умирает. Но беспрекословность веры, её незыблемые догматы не дают сдвинуться с места, назвать мёртвое мёртвым. Только знания, только живая ищущая мысль могут привести человечество к истине».
…Жоффруа Валле арестовали ночью. Ровно через двадцать четыре часа после того, как за огромные деньги в типографии Прижана Годека был отпечатан и сброшюрован последний экземпляр его книги «Блаженство христиан, или Бич веры».
При свете свечи два сержанта и лейтенант рылись в шкафу, складывали книги и рукописи в мешок.
Чтобы оценить всю прелесть уютного кресла, в котором проведено столько замечательных часов, нужно посидеть в нём последний раз. Вытянув ноги, Жоффруа блаженствовал. Последние мгновения! Самые последние, которые никогда не повторятся! Всё же он очень любил уют и удобства, он, рискнувший на бунт Жоффруа Валле.
— Вы готовы? — бесстрастно спросил лейтенант. — Нам пора ехать.
…Гулкая каменная комната, освещенная коптящими факелами. Посреди комнаты табурет. За длинным столом — судьи в чёрных мантиях. Лица невыспавшиеся, помятые.
— Знаете ли вы, Жоффруа Валле, по какой причине оказались здесь?
По какой?! Ещё бы ему не знать! Книга отпечатана. Тираж разошёлся. Жоффруа спешно раздал и разослал книгу друзьям и знакомым.
— Эта книга знакома вам? Она называется «Блаженство христиан, или Бич веры». Вы писали её в состоянии горячки?
— Зачем в горячке? — сказал он. — Я писал её в здравом уме. Я и сейчас считаю, что написал правильно.
Его водили на консилиум врачей и задавали многочисленные вопросы. А он с ужасом ожидал момента, когда начнут пытать. И каждую секунду боялся, как бы не произнести имя Анжелики.
Сколько всего было допросов?
Кажется, три.
— Вы встречались в Риме с самим папой римским. А затем осуждали его.
— Почему затем? Я его и до того осуждал…
— Снова святотатствуете!
— Ага, думать и тем более критиковать — у нас самое дерзкое святотатство.
— Отрекаетесь ли вы от мыслей, изложенных в вашей еретической книге? Палач, ознакомьте подсудимого с орудиями пыток.
— Э! Сразу и пытки! Зачем пытки? Пожалуйста, я отрекаюсь. От страха и боли я от чего угодно отрекусь. И в чём хотите признаюсь.
— Мы ждём от вас добровольного признания, раскаяния и отречения.
— Так я совершенно добровольно. И в протокол запишите, что добровольно. Без всякого принуждения. Испугался и сразу отрёкся. Я пыток боюсь. Честное слово. Вы чем думаете? Сердцем? А я — головой. Как начну думать, так сразу всякие сомнения. А не думаешь — и никаких сомнений. И жить легко. Лучше уж не думать и держаться на одной слепой вере.
— Снова кощунствуете и богохульствуете.
— Я размышляю. Все, кто размышляет, — еретики и богохульники. А кто не размышляет, те — праведные католики. Те хорошие.
Он балагурил из последних сил. И ненавидел себя. Ненавидел за подлое шутовство, за утраченное достоинство и непроходящий страх перед неизбежным, неумолимо приближающимся концом.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
Помилование
Короли на то и существуют, чтобы, руководствуясь доводами высшей справедливости, казнить или миловать. Время подгоняло Базиля. Он надеялся, что король не забыл об услуге, которая ему была оказана, как не забыл и о своём монаршем обещании.
В конце января 1574 года Жоффруa Валле вынесли смертный приговор. Его приговорили к публичному покаянию и сожжению на костре. Правда, проявив особую милость, сжечь его решили не живым, а предварительно удушенным. Приговор гласил: