Игра в помешательство все же помогла ему. Часть врачей склонилась к мнению, что подсудимый невменяем. Они настаивали на том, чтобы прекратить допросы и сослать Жоффруа Валле в дальний монастырь.
— Нет, — не соглашались другие врачи, — в нем сидит дьявол. Изгнать из него дьявола можно лишь через костер.
И снова допрос.
— При обыске у вас в доме нашли Библию и Катехизис. Посмотрите. Вы признаете, что это ваши книги?
— Так я их и не прятал. Чего их находить?
— Ваши это книги или нет?
— Не мои.
— Чьи они?
— Никто не знает, кто их написал. А я купил их в церкви.
— Вот здесь на полях, возле имени Моисея, чернилами написано: «Злой и необузданный». Кто это написал?
— Не знаю.
— Почерк похож на ваш.
— Ну и что?
— А в Библии, вот поглядите, около молитвы «Отче наш» той же рукой написано: «Сын не от господа, и молитва эта не от сына божьего, а от дьявола».
— И чего?
— Вы это написали?
— Почему?
— Знакомы ли вы с трудами Жана Кальвина?
— Зачем?
— Может, вы написали свою дерзкую книгу в состоянии болезненного расстройства?
— Почему дерзкую? Ничего в ней нет дерзкого. Разве вы не согласны, что истинная вера должна быть основана на знании, а не на страхе? Со страха я вам чего хотите... Я в Орлеан к себе приеду, в меня пальцами тычут: «Вот идет сумасшедший Валле!»
— Вы вроде бы встречались в Риме с самим папой римским. А затем осуждали его.
— Почему затем? Я его и до того осуждал. Вы знаете, как он жил? А я обязан верить в него? Я — про Пия Пятого, не про нынешнего. Если уж ты наместник Христа на земле, то веди себя, как человек.
— Не святотатствуйте!
— Ага. Думать и тем более критиковать — у нас самое дерзкое святотатство.
— Отрекаетесь ли вы от мыслей, изложенных в вашей еретической книге?
— Кого?
— Палач, познакомьте подсудимого с орудиями пыток.
— Э! Сразу и пытки! Зачем пытки? Пожалуйста, я отрекаюсь. От страха и боли я вам от чего угодно отрекусь. И в чем хотите признаюсь.
— Мы ждем от вас добровольного признания, раскаяния и отречения.
— Так я совершенно добровольно. И в протокол запишите, что добровольно. Без всякого принуждения. Испугался и сразу отрекся. Я не дай бог как боюсь пыток. Честное слово. Сердцебиение у меня. Здесь вот стукнет, а в голову отдает. Я бога знаю. Потому что все время думаю. А вы не думаете, вы боитесь. Зачем вам думать? Как начнешь думать, сразу всякие сомнения. А не думаешь, никаких сомнений. Лучше уж держаться на одной слепой вере.
— Снова кощунствуете и богохульствуете.
— Я размышляю. Все, кто размышляет, они еретики и богохульники. А которые не размышляют, те праведные католики, те хорошие.
— Где вы напечатали свою еретическую книгу?
— А на улице Арп, в доме с вывеской — три подсвечника. Но фамилии типографа не помню.
— Палач, ознакомьте...
— Вспомнил, вспомнил! Прижан Годек звали того типографа.
— Где он жил?
— На улице Монтергей.
А что тут действительно скрывать? Годек свой куш получил и преспокойно удрал за границу. Ищи его теперь, свищи. За малюсенькую книжонку он получил столько, сколько бы не получил за десяток других книг. Валле щедро заплатил ему за риск. На свой последний вклад можно было не скупиться.
— Желаете ли вы примириться с католической церковью и вернуться в ее лоно?
— Чего возвращаться туда, откуда не уходил?
— Назовите имена людей, которые подтолкнули вас к вашим кощунственным мыслям.
— Иисус Христос. Я учился мыслить и рассуждать у него. Только у него.
— Снова кощунствуете!
— А разве вы не ученики Христа? Я думал, вы тоже ученики Христа. Выходит, ошибся. Только не обижайтесь. Сердцебиение у меня. Просто беда. Особенно когда родственнички меня доведут. У вас есть родственнички? А со стороны жены? Куда от них денешься, от родственничков? Нужно, наверное, уехать в другой город. Возьму и уеду. Или на тот свет переберусь. У вас, догадываюсь, нет таких родственничков. Вам-то хорошо.
Войдя в роль, он из последних сил крутил и балагурил.
Он и впрямь чувствовал себя идиотом.
И ненавидел себя.
Ненавидел за подлое шутовство, за утраченное достоинство и за непроходящий страх перед неизбежным, неукротимо приближающимся концом.
