Звон стали неожиданно смолк. Кажется, Сандреза на какое-то мгновение потеряла сознание. Очнулась она уже бегущей через двор. В глазах у нее застыла страшная картина. Сандреза видела, как сверкнула шпага и Базиль упал. Скорчившись, он повалился на бок. Откинув левую руку с зажатой в ней шпагой.
Подбегая к двери в кирпичной ограде, за которой скрывалась улица, Сандреза видела только то, что запечатлелось в ее памяти: как падает Базиль. Как он изгибается в смертельной муке. Как у него откидывается левая рука. А Поль де Шарнэ, услышав женский крик, оглядывается, вытирает шпагу, вкладывает ее в ножны и удаляется по улице.
Открывшуюся за дубовой дверью улицу Сандреза не видела. Она увидела только его, своего Базиля, уже бездыханного, лежащего на земле. Лицом вверх. С закинутой острой бородкой. С лицом прекрасным даже сейчас, в минуту смерти. Нет, еще более прекрасным, чем всегда.
— Любимый, мы уйдем вместе, — со стоном выдохнула Сандреза, падая на недвижную грудь и нащупывая спрятанный за корсажем стилет.
Да, да, она именно так и сказала, Анжелика Готье, войдя к нему в комнату:
— Здравствуйте, Жоффруа!
А Жоффруа в это время писал. Вернее, он переписывал чужую рукопись. Но рукопись была столь великолепна и так взволновала его, что он пребывал словно в горячечном сне. Жгучая мысль неизвестного автора на своих могучих крыльях унесла Жоффруа в иные дали, оторвала от бренной мирской суеты.
— Здравствуйте, Жоффруа!
Прекрасное всегда кажется сном. Во сне может пригрезиться всякое. И во сне не принято удивляться. Пожалуй, из всех чувств во сне Жоффруа иногда терзал страх. Порой Жоффруа отчетливо видел, как ему набрасывают на шею петлю и даже ощущал кожей шершавость веревки. Но чаще повторялось одно и то же: Анжелика обижалась и уходила, а он оказывался бессильным задержать ее. Она регулярно являлась к нему во сне, и он уже давно привык к ее приходам и к своему неумению остановить ее.
— Здравствуйте, Жоффруа! — повторила Анжелика. — Я могу быть вам чем-нибудь полезной?
— Нет, боюсь, что наоборот, — отвечал он, не отрываясь от работы.
— Я помогу вам, не прогоняйте меня, — жалобно попросила она.
— Чем вы можете мне помочь? — удивился он. — Я хочу только одного: писать. А чтобы писать, человеку необходимо уединение.
Из него так и лезла ложь! Он всегда, с раннего детства, считал себя предельно честным человеком. А здесь, перед любимой женщиной, он спокойно лгал. Какое уединение?! Ему нужна одна она, Анжелика. И ее любовь.
— Вы не торопитесь? — спросил он. — Посидите минутку. Я сейчас. Такие изумительные слова! Вот бы мне хоть немного научиться мыслить и писать подобным образом.
— Вы мне прочтете, что там написано? — попросила она.
— Разумеется. Я затем это и переписываю, чтобы дать прочесть всем честным и мыслящим людям.
Текст, который переписывал Жоффруа, целиком поглотил его. Мысль автора блистала такой смелостью и остротой, что вызывала зависть и восхищение. Немало рукописей, ходивших в списках по Парижу, попадало на стол к Валле. Но такую он встретил впервые.
«Люди обычно ни к чему так не стремятся, как к тому, чтобы возможно шире распространить свои убеждения. Там, где нам это не удается обычным способом, мы присовокупляем приказ, силу, железо, огонь. Беда в том, что лучшим доказательством истины мы склонны считать численность тех, кто в нее уверовал, огромную толпу, в которой безумцев безгранично больше, чем умных людей... Я же лично если в чем-либо не поверю одному, то и сто одного не удостою веры и не стану так же судить о воззрениях на основании их древности».
Каков наглец!
Или вот:
«Пусть наставник заставит ученика как бы просеивать через сито все, что он ему преподает, и пусть ничего не вдалбливает ему, опираясь на свой авторитет и влияние... Пусть учитель изложит ему, чем отличается одно учение от другого. Ученик же, если это окажется ему по силам, пусть сделает выбор самостоятельно или, по крайней мере, останется при сомнении. Только глупцы могут быть неколебимы в своей уверенности... Кто рабски следует за другим, тот ничему не следует».
Какая точность, глубина, ясность и простота! Ведь в этих словах — все! Только потому, что люди не желают признавать простых истин и не слышат друг друга, во взаимном озлоблении гибнут сотни и тысячи ни в чем не повинных душ. Католики убеждены в истинности своего учения. Гугеноты усомнились в нем. Чем католикам аргументировать свою правоту? Приказом, силой, железом и огнем. Хотя куда естественнее и справедливее, если бы каждый стал свободно верить в то, во что он желает верить.