А по крышам и улочкам Парижа стучал и стучал осенний дождь.
Пусть у тебя не было во рту ни росинки, но если двое сказали, что ты пьян, отправляйся домой спать. Двое ошибиться не могут. Трое — и подавно. Не говоря о десятерых или, тем более, о целой толпе.
Стоя с друзьями на Гревской площади и слыша праведный рев толпы, Базиль проникся убеждением, что он и впрямь невообразимый грешник. Тряпичную куклу, одетую под Базиля, привязывали цепью к столбу на огромной поленнице дров, а толпа кричала:
— Нет пощады еретикам!
— Натерпелись мы через них!
Клод ткнул в бок Базиля:
— Э, маркиз, как тебе нравится вот тот малый на столбе, у которого вместо глаз пуговицы? Говорят, его звали Базилем Пьером Ксавье Флоко. Он трусливо сбежал на тот свет, и теперь вместо него должно гореть чучело.
— Не надо, Клод, — жалобно просила Диди, повиснув у Клода на руке. — Я как подумаю, что там у него в животе, так у меня ноги подгибаются от страха.
— Сохрани нас, господи, и помилуй, — мелко крестился непутевый слуга Базиля верзила Антонио, которого, подлечив, недавно выпустили из тюрьмы. — Господи, не сносить нам всем голов за такие штучки.
Гигант возвышался над толпой и в страхе таращил глаза на палачей, снующих у помостов и поленниц. Один раз побывав в их руках, Антонио накопил в своем огромном теле столько страха, что теперь этого страха должно было хватить ему на всю оставшуюся жизнь. Спасибо хоть, судья Таншон оказался прав, руки-ноги обрели прежнюю подвижность. Правда, не совсем прежнюю. Да и сила в них была уже не та. Но и на том спасибо.
— Ко, ко, ко! — подражая клекоту петуха, сзывающего кур, дурачился Клод. И нагибался, разыскивая под ногами несуществующую птицу. — Ко, ко, ко! Осторожно, люди! Вам так не терпится полюбоваться, как французы истязают и убивают французов, что вы готовы растоптать самого галльского петуха[3].
— Клод! — умоляла его Диди. — Прошу тебя!
Диди не удержалась в Лувре. Дворец оказался не по ней. Она вернулась в балаган лысого Франсуа Реподи. А Клоду по-прежнему твердила, что любит только его и никого больше.
Из троих друзей лишь Раймон Ариньи не интересовался происходящим на площади. Взгляд его скользил поверх толпы. Последнее время Раймон чувствовал себя наподобие кота, который проглотил кусок сала, привязанный к бечевке.
Мальчишкой Раймон и сам любил подобные проказы. Привязать к веревке кусок сала и дать проглотить сало коту. А когда сало уйдет поглубже, вытянуть его обратно. Не тем ли самым котом оказался теперь Раймон, когда узнал, что Базиль жив? Бриллианты, как и женщины, принадлежат к неделимым сокровищам. Они должны быть достоянием кого-то одного. С воскрешением Базиля Раймон потерял всякую надежду обрести бриллиант и Сандрезу.
Почему они так воют и беснуются, те коты в мешке, что приволокли на площадь мальчишки? К каждому подобному празднику, когда на Гревской площади вспыхивали костры, парижские мальчишки вылавливали по всему городу котов и кошек. Завязав их в мешок, волокли сюда. Раскачав мешок, швыряли его в огонь.
На этот раз в мешке у мальчишек набралось не больше двадцати котов с кошками. То ли подлые твари, чуя приближение праздника, попрятались по чердакам и подвалам, то ли вообще оскудел ими славный город Париж.
По площади прокатился гул. На высоком постаменте, обтянутом голубой материей, в зеленое кресло под зеленым балдахином вяло опустился сам король Карл IX. Его величество пожелал лично присутствовать на символической казни подручного своей матери. Сегодняшнее действо как бы подчеркивало: так поступят с каждым, с живым или мертвым, кто пойдет против воли короля.
Представление началось.
Придворные дамы и кавалеры, стоящие за спиной короля, изысканно переговаривались и скользили отсутствующими взглядами по толпе. Екатерина Медичи зябко куталась в горностаевую накидку и позевывала в кулак.
Вместе с тряпочным чучелом на площади предстояло сгореть и двум живым еретикам. Каждый из них был привязан цепью на своем персональном костре.
— Смилуйся над ними, мадонна, — бормотал Жоффруа Валле, наблюдая из толпы за приготовлениями к казни. — Дай им сил, небесная богородица, упокой их души.
Даже те коты в мешке вызывали во всем теле Жоффруа физическое ощущение боли. Словно его самого сунули в мешок и бросили в огонь. Что за глупая традиция с этими котами? Зачем? Откуда такая варварская жестокость? Неразумные-то твари в чем повинны?