Странно, о жене и детях Леон сейчас не вспоминал. Ему не хотелось, чтобы они оказались на площади. Чего им там смотреть? А мать — она всегда мать. Она поймет и не осудит, даже если он вдруг поведет себя как-то не так.
Что с ним станут делать на площади? Снова станут силой приобщать к вере? Жоффруа прав: страх и муки — бич веры. Страхом и болью людей лишь отталкивают от церкви.
— Изыди, злой дух, полный кривды и беззакония, — монотонно тянул монах, осеняя Леона большим темным распятием, — изыди, исчадье лжи, изгнанник из среды ангелов. Изыди, змея, супостат хитрости и блуда. Изыди, изгнанник рая, недостойный милости божьей...
Золотое солнце поднялось над домами Парижа, брызнуло лучами через все небо, зажгло одинокие полоски облаков, застывшие на подступах к великому городу.
— Изыди, дикий кабан со зловонным дыханием, — однообразно лился голос. — Изыди, нечестивый антихрист...
Качнулись стены и высокий забор, поплыли и пропали. Леон очнулся, поддерживаемый монахом и знакомым кюре.
— Держитесь, — шепнул кюре, — я рядом. Примите покаяние, и вам полегчает.
К Леону подвели ослика. Спокойного серого ослика с большими ушами и доброй мордой. Неужели суровые судьи заметили, как Леон ослаб, смилостивились и решили помочь ему? Чтобы ему не тащиться до далекой площади пешком с его разбитыми ногами и телом.
— Садись, — сказали ему. — Не так. Лицом к хвосту.
Тогда он догадался, в чем дело. Верхом на ослах, спиной к ходу процессии возили лишь самых закоренелых, нераскаявшихся грешников, рецидивистов. Леон сам не раз видел этих отвратительных, сидящих задом наперед людей — безобразных, гадких и уродливых.
— Но ведь я... — попытался воспротивиться он.
Его взгромоздили на осла, привязали к туловищу животного веревками.
— Двинулись! — крикнул человек с челюстью. — Двинулись! Не растягиваться!
Что происходило затем, Леон улавливал смутно. Ослик покачивался под ним. Леон несколько раз тыкался лицом в горящую свечу и подпалил себе правую щеку и бровь. Качались дома, украшенные зеленью и свисающими с подоконников коврами. Качались толпы народа. Качались, затянутые черным, кресты и штандарты.
А там, куда Леон медленно приближался спиной, на Гревской площади, гудела плотная толпа народу.
— Ведут! Ведут! — прокатилось по площади.
Ослик остановился, и Леона, отвязав, спустили на землю.
Разве в такой толпе мыслимо отыскать глазами мать? Леон пытался вытянуть шею и не смог. У него не хватило сил даже на такое простое движение. Или, может, ему мешала висевшая на шее веревочная петля? Зачем ему повесили на шею петлю?
— Покайтесь, сын мой, — снова проговорил над ухом кюре. — Час близится.
— Меня убьют? — спросил Леон.
— Назвав имя нечестивца, ввергнувшего вас в пучину духовного разврата, — сказал кюре, — вы спасете не только себя, но и тех, кого он еще не успел развратить.
Тощая шея Леона непроизвольно тянулась вверх, глаза шарили по толпе. Толпа исходила воем и гудела.
— На костер! — неслось по площади.
Толпа дышала такой ненавистью, что дай ей волю, она разорвала бы в клочья приведенного на площадь еретика.
— Вы ищите того человека? — спросил кюре. — Ввергнув вас в геенну огненную, он сейчас жаждет вашей смерти. Вчера он совращал вас, а сегодня вместе со всеми топчет. Так устроен человек. Помочь вам подняться?
По знаку кюре монахи помогли Леону осилить три ступеньки лестницы, которая вела на эшафот. Всего ступеней было больше десятка. Но и с трех Леон сразу увидел значительно дальше.
— На костер! — бушевала толпа.
И в глазах — ни жалости, ни сочувствия, ни боли. Лишь осуждение, гнев и любопытство.
— На костер!
Все вместе, в таком количестве, они и впрямь казались справедливыми. А если каждый в отдельности? Их любого могли завтра взять по одному. Как Леона. И притащить сюда с веревкой на шее и со свечой в руке. И вот того, и вот ту. Что она так беснуется? Кто она? Может, тоже чья-то мать?
Мать!
Леон неожиданно увидел свою мать! Она кричала вместе со всеми. Размахивала кулаками. Седые волосы разлохматились.
Ноги не удержали Леона, и он рухнул бы вниз, не окажись рядом монахов.
— На костер! — вместе со всеми кричала мать Леона. — Смерть еретикам!
— Уверяю вас, сын мой, — раздался над ухом голос кюре, — что искреннее покаяние принесет вам успокоение. Назовите имя безбожника, совратившего вас, и вы спасете свою душу.