— Что?! — кричал он, вскидывая голову и поднимая ухо. — Сборщик податей?! Мы заплатили! Мы им за все заплатили! Пусть убирается! Жоффруа Валле? Не имел чести быть знакомым. Кто рассказывал? Анжелика? Никогда не слышал.
Старушка извинялась и хлопотала, накрывая стол. Старик стучал палкой в пол, строго хмурил брови и кричал, что при короле-рыцаре Франциске I таких безобразий, как сегодня, не водилось, что нынешние люди потеряли совесть и каждый норовит побольше урвать и поменьше сделать.
— Чего ты пристал к Анжелике?! — гремел он. — Ты старше ее лет на пятнадцать, если не на все двадцать.
— На тринадцать, — уточнил Жоффруа.
Но ворчун не услышал поправку.
Объяснить старикам, чтобы они поостереглись, Жоффруа не решился. Вряд ли бы они поняли его. Даже до Анжелики никак не доходило, что в скором времени ожидает Париж.
— Ты зря сопротивляешься, — не переставал он тихо напоминать ей. — Я все равно не уйду отсюда без тебя.
— Но ты сам видишь, какие они, — возражала Анжелика. — Как их можно оставить.
В ее спокойной убежденности звучало столько силы, что Жоффруа начал серьезно опасаться, сумеет ли он вытянуть ее из этого ветхого домика.
Помогло совершенно неожиданное явление. На пороге собственной персоной возник маркиз де Бук.
— Кто еще таков?! —сердито крикнул старик.
— Маркиз Базиль де Бук, — с поклоном представился он. — Простите, что пришел незванно. Мне необходимо срочно переговорить с Анжеликой. А заодно и с господином Жоффруа Валле, которого я никак не ожидал застать здесь.
— Как ты разыскал меня? — удивилась Анжелика.
— Какое это имеет значение, — сказал Базиль. — Я не поверил Жоффруа, но он оказался прав. Осведомленные люди под строжайшим секретом сообщили мне, что готовится избиение гугенотов. Оно может начаться каждую минуту. Сигналом к резне послужит набат на колокольне церкви Сен- Жермен-л’Оксерруа. Я привез Анжелике белый бант на шляпу и белую повязку на рукав. Все, кто после сигнала окажутся в Париже без этих примет, будут уничтожены.
— А повязка и бант для Жоффруа? — воскликнула Анжелика.
— Я разорву на две части свой бант и свою повязку, — сказал Базиль. — Анжелике лучше всего укрыться в таком месте, где не пахнет гугенотами. У меня есть на примете такое местечко.
— Ты едешь? — посмотрел на Анжелику Жоффруа.
С минуту подумав, она отрицательно покачала головой.
— Нет, я останусь здесь.
— Ты слышал? — спросил Жоффруа у Базиля. — А старики — гугеноты.
— Однажды я уже спас Анжелику, унеся ее на руках, — улыбнулся Базиль. — С великим удовольствием проделаю это еще раз. Лошади ожидают нас у ворот.
И не успела Анжелика опомниться, как, закутанная в плащ, оказалась на холке коня впереди сидящего в седле.
О приближении резни Базилю рассказала перепуганная Сандреза. Она боялась только за одного человека на свете — за своего маркиза.
В ночь на 24 августа, в субботу, накануне праздника святого Варфоломея, горбатый звонарь церкви Сен-Жермен-л'Оксерруа, ругаясь и кашляя, вскарабкался на колокольню.
Почему звонари столь часто бывают горбатыми? Звонарь церкви Сен-Жермен-л’Оксерруа недолюбливал людей без горбов. Будь его воля, он бы всех французов сделал горбатыми. А тех, которые стали бы противиться, записал в злостные еретики. Одни горбатые веруют истинно! И чем горб больше, тем владелец оного благочестивее.
— Если они хотят, чтобы я им как следует позвонил, — хмыкнул горбун, забравшись на колокольню и поплевав на руки, — я им с великим удовольствием позвоню. Мне не жалко.
И над Парижем поплыл лихорадочный перезвон колоколов, тон которым задавал большой, басовитый колокол. Генрих Гиз, услышав набат, перекрестился:
— Все готовы? Двинулись!
По его личной просьбе, герцогу отдали один из самых ответственных участков Парижа — район улицы Засохшего дерева.
— Голос отца зовет меня к мести, — нетерпеливо приговаривал герцог. — Растоптанное сердце любимой кричит о том, что настала пора расквитаться.
Вскоре улицы, находящиеся рядом с улицей Засохшего дерева — Тиршак, Этьен, Бертен-Пуаре и другие, — заполнили толпы вооруженных людей. К ним присоединились и правоверные католики из числа парижских обывателей. У каждого на головном уборе красовался белый бант, а на руке — белая повязка. Бряцание пик, мушкетов и шпаг, топот коней и громкие крики, соленые шутки и сочная брань возбуждали толпу. Темнота будила животные страсти. Коптящее пламя факелов лихорадило воображение. Крепкие напитки кружили головы. Ведь набат загудел как раз в конце субботы.