К бумаге и чернилам Жоффруа пристрастился еще в бытность свою королевским нотариусом-секретарем. А может, и еще раньше, в школьные годы. Но одно дело — записывать что-то чужое, а другое — излагать на бумаге собственные мысли.
У тебя появилась оригинальная мысль и не дает тебе покоя. Предположим, мысль о том, что вера бывает двоякого рода. Есть вера, основанная на страхе, и есть вера, основанная на знании. Никто до тебя не додумался до этой мысли, а ты додумался.
Допустим, ты бросаешь в землю виноградную косточку. Бросаешь и веришь, что она взойдет. Ты веришь потому, что твой собственный, многократно повторенный опыт убеждает тебя: во влажной и теплой почве здоровая косточка должна дать росток. Ты веришь потому, что знаешь. Твоя вера крепка потому, что для нее нет более прочного фундамента, чем знания.
Вера в Бога основана не на знании. Тебя с детства убеждали в том, что Иисус Христос — наш Спаситель, что Он взошел на Голгофу, чтобы искупить наши грехи. Ты поверил этому. Однако стоит тебе чуточку усомниться в своей вере, как тебя начинают пугать муками ада и пытками. И ты… перестаешь сомневаться. Потому что боишься. Но вера, основанная на страхе, зыбка и непрочна. Когда тебе грозят, что посадят на смазанный жиром кол, то поверишь во что угодно.
Так не убиваем ли мы веру, защищая ее бичом, огнем и железом?
Вот о чем нужно написать книгу! И назвать ее «Блаженство христиан, или Бич веры». Пусть вера будет без бича. Пусть вера основывается только на знании. Пусть христиан не сжигают живьем. Пусть одни думают, что хлеб и вино во время причастия на самом деле превращаются в тело и кровь Христа, а другие считают это превращение символом. По принуждению нельзя ни поверить, ни полюбить. Можно лишь сделать вид, что веришь и любишь.
Как хорошо, ладно и просто складывалось все в голове у Жоффруа! А на бумаге получалось коряво, невнятно и путанно. Однако если переписать одно и то же десять раз, выходило уже точней и проще.
Необыкновенное чудо из чудес — мысль, изложенная на бумаге! Жоффруа Валле казалось, что он великий кудесник. С помощью тетеревиного пера и чернил мысль укладывается на белой бумаге в крючки и закорючки. Листы бумаги можно дать другому человеку, и он, если ты сумел высказаться достаточно убедительно, согласится с тобой и примкнет к тебе.
С написанных листов можно напечатать книгу. Спасибо немцу Иоганну Гутенбергу, который сто лет назад придумал печатный станок. Мысль, размноженная в десятках экземпляров, может стать достоянием уже сотен людей, тысяч, может сохраниться и сто лет, и четыреста, и сколько угодно.
Чудо! Воистину самое великое чудо из всех чудес, которому Жоффруа не переставал удивляться. Из размолотого дерева и тряпья получается бумага. На листьях дуба созревают орешки. В лесу летает тетерев. А под рукой человека на бумаге появляются застывшие крючки. В мертвых крючках таится живая мысль, которая может перевернуть жизнь!
Правда, последнее время Жоффруа Валле подчас приходилось отрываться от задуманной книги и писать для своего двоюродного брата Жерара де Жийю письма. Но письма он тоже писал не без удовольствия. В письмах присутствовало то же поразительное чудо. Ты до краев переполнен нежностью, тоской и желанием прикоснуться к краю платья любимой. Тетеревиное перо ныряет в горлышко чернильницы. На бумаге появляются крючки, соединяющиеся в слова и строчки. Тебе становится легче, будто ты высказался, хотя на самом деле ты не произнес ни слова. А переписанное Жераром де Жийю письмо читает какая-то неизвестная женщина и, наверное, при этом что-то чувствует. Что? Ведь чувства, которые изливал на бумагу Жоффруа, были обращены вовсе не к ней. И почему капитан, тоже умеющий писать, не может сам передать в письме свои мысли и чувства? Выходит, уметь писать — этого еще мало. Необходимо уметь что-то еще. Как мало уметь просто думать. Думают все, а додумываются единицы. Впрочем, правда ли, что думают все? Не высшее ли это искусство — уметь думать?
По просьбе кузена Жоффруа наполнял письма к даме его сердца мольбами о возвращении. Он писал те страстные письма и видел перед собой Анжелику Готье. Правда, слово «вернись» не совсем совмещалось с Анжеликой, которая никуда от Жоффруа не уходила. Но втайне даже от самого себя Жоффруа хотелось, чтобы она вернулась. И потому письма получались искренними, полными любовного зова и все более разрастающегося чувства.
И новая странность: чем Жоффруа больше писал, тем сильнее становилось его чувство. Быть может, без этих безумных писем, наваждение, возникшее в Нотр Дам, потихоньку рассеялось бы, забылось. Но он день за днем, доказывая себе, что делает услугу брату, писал и писал письма.