— По какой же причине вы оказались здесь?
По какой. Книга напечатана. Тираж разошелся. Жоффруа раздал и разослал книгу друзьям и знакомым. Правда, далеко не все брали с охотой. Многие мялись, оглядывались. Один маркиз де Бук прижал книгу к груди и попросил, если можно, еще одну.
— Вот эта книга знакома вам?
— Какая книга?
— Она называется «Блаженство христиан, или Бич веры». Никогда не слышали такого названия? На ней проставлено ваше имя.
— Мое?
— И указано, что автор ее, Жоффруа Валле, родившийся в Орлеане, имеет родителей — отца, которого тоже зовут Жоффруа Валле, и мать Жирарду ле Беррюйе.
Они медленно и уверенно вели его к неизбежному ответу. Они умели это делать. И конечно, привели. Он признался и в авторстве книги, и подтвердил высказанные в ней мысли.
— Вы отрекаетесь от этих мыслей? — спросили у него.
— У меня с шести лет сердцебиение, — сказал он. — Как вот здесь затрепыхается, так и в голову отдает. И ничего не помню.
— Вы писали книгу в состоянии горячки?
Тут нет, тут он сразу воспротивился. Сказать, что в горячке, значило отречься от своих убеждений.
— Зачем — в горячке? — сказал он. — Я писал ее в здравом уме. Я и сейчас так считаю, как написал.
Странно, кажется, именно это гордое заявление значительно больше других его слов создало у судей впечатление, что он действительно болен.
Приняли решение освидетельствовать его у врачей. А пока отправили в камеру — как и следовало ожидать, в темную, холодную и грязную. С момента поселения в камере время и события перемешались. Будто Жоффруа и в самом деле заболел. Его водили на консилиум врачей, задавали многочисленные вопросы. Он стал путать врачей с судьями, допросы с освидетельствованиями. И каждую секунду боялся, как бы не произнести имя Анжелики. Сколько всего было допросов? Кажется, три. Первый, не считая предварительного, ночного, был 14 января. Затем два подряд — 18 и 19 января.
Игра в помешательство все же помогла ему. Часть врачей склонилась к мнению, что подсудимый невменяем. Они настаивали на том, чтобы прекратить допросы и сослать Жоффруа Валле в дальний монастырь.
— Нет, — не соглашались другие врачи, — в нем сидит дьявол. Изгнать из него дьявола можно лишь через костер.
И снова допрос.
— При обыске у вас в доме нашли Библию и Катехизис. Посмотрите. Вы признаете, что это ваши книги?
— Так я их и не прятал. Чего их находить?
— Ваши это книги или нет?
— Не мои.
— Чьи они?
— Никто не знает, кто их написал. А я купил их в церкви.
— Вот здесь на полях, возле имени Моисея, чернилами написано: «Злой и необузданный». Кто это написал?
— Не знаю.
— Почерк похож на ваш.
— Ну и что?
— А в Библии, вот поглядите, около молитвы «Отче наш» той же рукой написано: «Сын не от Господа, и молитва эта не от Сына Божьего, а от дьявола».
— И чего?
— Вы это написали?
— Почему?
— Знакомы ли вы с трудами Жана Кальвина?
— Зачем?
— Может, вы написали свою дерзкую книгу в состоянии болезненного расстройства?
— Почему дерзкую? Ничего в ней нет дерзкого. Разве вы не согласны, что истинная вера должна быть основана на знании, а не на страхе? Со страха я вам чего хотите… Я в Орлеан к себе приеду, в меня пальцами тычут: «Вот идет сумасшедший Валле!»
— Вы вроде бы встречались в Риме с самим Папой Римским. А затем осуждали его.
— Почему затем? Я его и до того осуждал. Вы знаете, как он жил? А я обязан верить в него? Я — про Пия Пятого, не про нынешнего. Если уж ты наместник Христа на земле, то веди себя, как человек.
— Не святотатствуйте!
— Ага. Думать и тем более критиковать — у нас самое дерзкое святотатство.
— Отрекаетесь ли вы от мыслей, изложенных в вашей еретической книге?
— Кого?
— Палач, познакомьте подсудимого с орудиями пыток.
— Э! Сразу и пытки! Зачем пытки? Пожалуйста, я отрекаюсь. От страха и боли я вам от чего угодно отрекусь. И в чем хотите признаюсь.
— Мы ждем от вас добровольного признания, раскаяния и отречения.
— Так я совершенно добровольно. И в протокол запишите, что добровольно. Без всякого принуждения. Испугался и сразу отрекся. Я не дай Бог как боюсь пыток. Честное слово. Сердцебиение у меня. Здесь вот стукнет, а в голову отдает. Я Бога знаю. Потому что все время думаю. А вы не думаете, вы боитесь. Зачем вам думать? Как начнешь думать, сразу всякие сомнения. А не думаешь, никаких сомнений. Лучше уж держаться на одной слепой вере.