Автор согласен, что иудеи именно так и считали, но, простите, при чем же тут анализируемое им движение? Исследователь Панов считает, что «пункты ересеучения, опровергаемые в начальных словах «Просветителя», не стоят ни в малейшей логической связи с пунктами его, опровергаемыми в последующих словах»[74]. Таким образом, эти главы могут быть прекрасным пособием (если убрать бранные выражения) по разъяснению сути иудейства вообще, но судить по ним о развитии и догматической стороне новгородско–московского движения — это самый скользкий путь, на который только может встать исследователь. Так, даже в одной из самых реакционных статей, появившейся в прошлом веке о жидовствующих, отмечено: «Резкого отрицания основных догматов христианской веры держались, как видно из «Просветителя», не все еретики, а только известная их часть. Другие не отвергали прямо догмат о Пресвятой Троице, но колебались в отрицании Ея и только заподозривали и критиковали места Св. Писания о Троице, говоря, что Святую и живоначальную Троицу на иконах изображать не нужно»[75].
Некоторые исследователи, введенные в заблуждение различием между первыми четырьмя и последующими «Словами», приходят даже к выводам, что речь идет о разных направлениях ереси — принимающем Троицу и отвергающем этот догмат[76].
Другие главы, однако, отражают постепенное накопление Иосифом знаний о еретиках. Но знание это как и прежде было получаемо из вторых рук (повторяем, он не покидал своего монастыря почти до момента суда над еретиками), а следовательно, прошло примерно через туже методологическую призму, которой пользовался Геннадий. И вот эти–то уже преломленные сведения еще раз преломлялись в восприятии того, кто возомнил себя чуть ли не единственным иерархом, оставшимся верным традиционному православию. Тем не менее последующие главы по крайней мере хоть как–то связаны с движением новгородско–московских еретиков. Вообще говоря, если к трудам Иосифа Волоцкого применить историко–критический метод во всем его объеме (что было бы, кстати, вполне уместным и, возможно, будет сделано кем–нибудь), то из всей его работы с трудом наберется на страницу материала, не вызывающего сомнений. Однако это является темой отдельного исследования,
В 11–й главе из обвинений еретиков в отрицании истинности монашества Иосиф делает далеко идущие выводы об отрицании ими всего христианства. Здесь налицо желание талантливого игумена одного из богатейших монастырей, находящегося всецело в его руках, защитить то, что было им с таким трудом выпестовано, и вообще защитить монашество как институт. Иосиф знал, что отрицание еретиками монашества может из относительно безобидной теории с молниеносной скоростью перерасти в страшную для него реальность: государство переживало именно тот период развития, когда московский великий князь прибирал к своим рукам все, что только можно было прибрать, но третья часть земельных владений Руси все еще находилась во владении монастырей[77]. Это был лакомый кусочек для Иоанна, тем более что великий князь (и это было прекрасно известно Иосифу, чуть ли не предававшего время от времени анафеме своего государя) вряд ли остановился бы перед церковными условностями. Поэтому Иосиф перед лицом серьезной угрозы не скупится на многозначительные выводы. Он готов представить еретиков кем угодно, лишь бы защитить свои позиции (очевидно, здесь и вступала в действие его теория о «богопремудростном коварстве»).
Одним из заключительных этапов работы над «Просветителем» было написание Иосифом «Послания к иконописцу». Здесь уже налицо тот факт, что у Иосифа стало гораздо больше информации о ереси, чем в то время, когда он писал свои первые четыре главы. Из анализа указанного сочинения явствует, что «отрицание еретиками церковно–обрядовой внешности не было безусловным и не вытекало из отрицания основных начал христианства»[78].
Одним из главных пунктов обвинений в антитринитаризме, выдвинутых Иосифом Саниным, было, что жидовствующие считают несообразным писать на иконах святую Троицу. Это обвинение мы находим в его работе «Слово на ересь новгородских еретиков, глаголющих яко не подобает писати на иконах святую единосущую Троицу». Надо сказать, что «Слово» говорит об отрицании еретиками иконопочитания вообще, и в нем Иосиф пытается также обосновать причины иконописания и иконопочитания вообще. И для убедительности он начинает свое произведение с защиты иконопочитания Троицы, зная, что таким приемом ему удастся настроить соответствующие круги против еретиков, а также пытается подлить масла в тусклый огонь своего обвинения еритиков в антитринитаризме. Вот, однако, что писал один из главных идеологов жидовствующих Иван Курицын по поводу иконопоклонения: «Не напиши во образ Христа, ни того самого толкование. Агнец предан бысть в образ истинного Христа Бога нашего и не подобает образ почитати паче истины и агнца на честных иконах написати перстом предтечевым ни самого Христа, Бога нашего, а шаровниими писании по человеческому образу натесовати…»
Позвольте спросить: где же тут отрицание Божественности Иисуса Христа? Есть отрицание иконопочитания, основанное, кстати сказать, именно на Божественности Иисуса Христа и на невозможности передать Божественную природу Христа через Его изображение. Аргументы, как видим, те же, что выдвигались еще иконоборцами Византии, которых никто, однако, не осмеливается назвать антитринитариями.
Говоря об отношении еретиков к иконам, можно упомянуть о послании Геннадия суздальскому епископу Нифонту (январь 1488 года), в котором он говорит, что увидел в новгородской церкви Спаса–на–Ильинке икону «Преображение с деянием», в одном из углов которой архиепископ обнаружил кощунство: «стоит Василий Кесарийский, да у Спаса руку да ногу обрезал, а на подписи написано: обрезание Господа нашего Иисуса Христа». Если это действительно так, то мы имеем косвенные доказательства глумления еретиков не только над иконами, но и над представлениями о Христе, хотя, возможно, это слишком далеко идущие выводы.
Однако, по мнению современных исследователей, ни о каком кощунстве здесь речи быть не могло. Вот что пишет Н. К. Голейзовский в своем автореферате диссертации на соискание ученой степени кандидата исторических наук[79]: «Изображение, о котором идет речь, по–видимому, представляло собой живописную интерпретацию так называемого евхаристического чуда, многочисленные рассказы о котором были распространены в странах византийского мира и на Западе. Объяснение этого изображения Геннадий мог бы найти в житии Василия Кесарийского, которое приписывалось Амфилохию Иконийскому. Согласно житию, некий иудей зашел во время богослужения в храм и увидел Василия Великого, который вместо евхаристического хлеба рассекал на части младенца. Иудей принял причастие, а наутро, окончательно уверовав, что евхаристический хлеб — истинная плоть Христа, пришел к Василию с просьбой крестить все его семейство…» Вполне возможно, предполагает далее Голейзовский, что иконописец, прибегнув в данном случае к этому необычайному историческому сюжету (с целью, как полагает Голейзовский, именно борьбы с жидовствующими), оставляет, однако, за иконой традиционное название.