Таким образом, мы видим, что навряд ли над этой иконой было совершено кощунство, а следовательно, и ни о каком кощунственном отношении к Господу нашему Иисусу Христу в данном случае речи быть не может. Однако в то время из описанного и подобных ему наблюдений делались неверные выводы, ложившиеся в основу обвинений против еретиков.
Профессор Никитский предполагает, что открытое поругание икон и крестов началось тогда, когда ересь оставила тесный кружок своих основателей и стала уделом людей, вышедших из массы[80]. Да и сам Иосиф в «Просветителе» приводит истинные убеждения еретиков, побуждавшие их не поклоняться иконам:
«Не подобает поклонятися плотьскому смирению, иже нас ради вочеловечешася Бога Слова, ради иконного изображения, образу Господа нашего Иисуса Христа, и Пречистыя Богородица и всех святых и честному и животворящему Кресту и Божественному Евангелию и святым и животворящим Христовым тайнам и освященным сосудам, и честным мощем и божественным церквам… глаголющи, яко не подобает рукотворению покланитяся». «Почитати сих достоит, поклонятися же не подобает ничему же разве единаго Бога»[81].
Это одно из немногих мест «Просветителя», в котором Иосиф достаточно объективно излагает точку зрения оппонентов, надеясь, видимо, что и в таком виде они возбудят у читателя неприязнь к еретикам.
О трудах же Иосифа Волоцкого в целом исследователь Дмитриев сказал, что с каждой страницы слетают настойчивые требования «страшных мук, посечений мечом, сожжений в клетках»[82]. В розыске Иосиф предлагает поистине иезуитские методы, называя их «богопремудростным коварством». Исследователь Л. Короткая называет Иосифа просто садистом[83].
Те методы, которые он использовал, неприятны не только нам, живущим в конце XX века, но и его современникам. Так, старцы «Кирилова монастыря да и все заволжские старцы» не согласны с отношением Иосифа к «еретикам». Более того, старцы обрушиваются на него самого. Они остроумно используют церковную легенду, согласно которой при испытании огнем пламя щадит подлинного святого и пожирает грешника, и предлагают Иосифу подвергнуть себя этому испытанию. Старцы знали, что Иосиф любил присутствовать на церемониях аутодафе, и после сожжения Кассиана они написали ему:
«И ты, господине Иосифе, почто не испытаешь своей святости, почто… не связа Кассиана своею мандией, донеле же бы он сгорел, а ты бы в пламени его связаны держал?»[84]
В конце 1504 года по инициативе Иосифа Волоцкого Московский Собор осудил и этих старцев как еретиков, не заботящихся о материальном благе Церкви.
Вообще при изучении любого исторического события те документы, которые были написаны, так сказать, в пылу сражений и ярко окрашены полемикой, противостоянием, обвинениями, должны подвергаться особо тщательному изучению. И лишь в случае, если изложенная в этих документах информация находит достаточно веские посторонние доказательства, она может рассматриваться как имеющая какую–то степень достоверности.
Так, к примеру, при рассмотрении и оценке такого события, как раскол РПЦ в XVII веке, никто из исследователей не спешит согласиться с той оценкой, которая давалась раскольникам оставшимися в официальной Церкви современниками. Для всех очевидно, что в документах, дышущих пылом обвинительства, чрезвычайно сложно разглядеть истину.
Но в подходе к изучению новгородско–московской ереси исследователи почему–то этого не делают. Самые страшные обвинения (по сути дела — ругательства) одного–двух предвзятых, амбициозных, заинтересованных человек (к личностям и объективности которых исследователи, как правило, относятся с редким в таких случаях единомыслием, а именно — отрицательно), принимаются без какого–нибудь серьезного критического анализа. Получается довольно интересная картина: один за другим исследователи заявляют о своем недоверии к объективности Геннадия и Иосифа и в то же самое время почти целиком принимают все то, что исходит от этих обвинителей.
Относясь с глубочайшим уважением к трудам этих исследователей, и, более того, строя свою работу в значительной степени на построенном ими основании, я не могу, однако, не отметить ущербности такого подхода.
Возвращаясь к методологии и мышлению первых обличителей ереси, еще раз посмотрим, каким образом их предпосылки сказывались на их логических построениях.
«Мысль была настроена в исключительно церковном направлении; церковная книга была единственным источником не только религиозного и нравственного поучения, но поучения политического и даже мирского знания; всякое другое знание было суетное, а если оно в чем–нибудь расходилось с авторитетной, или просто полагаемой за авторитетную, церковной книгой, то оно было превратное, еретическое, гибельное, исходившее от самого диавола… Всякое проявление свободной анализирующей мысли, или, как тогда называли, «мнения», заклеймлялось позорным названием «проклятого» и даже еретического, и «мнение» трактовалось тогда даже как источник всех бед, как второе падение»[85].
Под влиянием установившегося просвещения в древнерусском обществе выработался и соответствующий склад мышления. Самой выдающейся чертою религиозной жизни русского народа является развитие в нем религиозно–церковного формализма. Отвлеченная догматическая система христианства была ему еще не по силам. Усваивалась, по преимуществу, более доступная внешняя оболочка религии и гипертрофировалась роль обрядов.
«В XV—XVI вв. возникало немало споров по поводу обнаружившейся разности в некоторых обрядах. В XV веке во главе спорящих об обрядовых разностях лиц становятся самые видные представители русской интеллигенции, понимаемой в ее официальном смысле. Таков был спор о хождении посолонь. В последнем случае одним из непосредственно заинтересованных в споре лиц был сам великий князь, который видел в отступлении, как ему казалось, от древнего обычая хождения посолонь такого рода причину, за которую «гнев Божий приходит». Жаркие споры в то время вызывались также и другими обрядовыми разностями, как–то: сугубой и трегубой аллилуйей, способом сложения перстов для крестного знамения и др.[86]
«Если хотите говорить о началах древняго русскаго мышления и быта, которыя представляются добрым старым временем для новейших ретроспективных мечтателей, то должно иметь в виду в особенности Иосифа Волоцкого, который ярче, чем кто–либо из старых писателей той эпохи, высказал ее политические, церковные и общественные взгляды. Смысл их очевиден: это — полное подчинение общества и личности известному преданию, постороенному частью на подлинных, частью на сомнительных церковных авторитетах, подчинение, не допускавшее никакой новой формы жизни и новой мысли, отрицавшее их со всею нетерпимостью фанатизма, грозившее им проклятиями и казнями, поставлявшее нравственную жизнь в обрядовом благочестии и просвещение — в послушном усвоении предания, в упорном застое. В этом понимании вещей были уже выработаны те начала преследования, какие на западе исполняла инквизиция, и было выработано представление о «богонаученном коварстве», т. е. обмане, который будто бы допускается или даже преподается самим Богом для благой цели уловления еретиков, представление, совпадающее с известным правилом, что цель освящает средства»[87].
«Они (Геннадий и Иосиф) оставались в заколдованном круге старых книжнических понятий»[88].
«Редкая начитанность не могла, однако, сделать его (Иосифа) образованным богословом, и он далеко не свободен от обычных недостатков старинного книжника»[89].
Однако то, что Геннадий и Иосиф, как это совершенно очевидно, не могли, да и не желали выбраться из того рутинного потока, в который поместили их время и религиозный формализм, еще не означает, что не было людей, которые были бы способны вырваться за пределы этой системы. Геннадий же и Иосиф Волоцкий были лишь «в особенности характерны»[90] для разбираемого нами периода времени и сумели усугубить присущие русскому обществу костность и формальный консерватизм, неизбежно подготавляя раскол XVII века.
84
Ответ кирилловских старцев на послание Иосифа Волоцкого // Казакова, Лурье, с. 511, 512.