Такие мгновения пронизаны вечностью; они дают радость именно потому, что не кажутся преходящими. Взгляните на них с точки зрения Патера — и они тут же станут холодными, как сам Патер и его стиль. Человек не может любить смертное, хотя бы на недолгий срок.
Чтобы понять ошибку Патера, вспомним его знаменитую фразу. Он хочет, чтоб мы горели пламенем, твердым, как рубин. Но в том-то и дело, что пламя не может быть твердым, его нельзя ни гранить, ни оправлять. Так и чувства человеческие нетверды и не похожи на камни; они опасны, как пламя, опасно трогать их и даже изучать. Чтобы наши страсти стали твердыми, как драгоценные камни, они должны стать холодными, как эти камни, — другого пути нет.
И самый сильный из всех ударов по простым человеческим радостям, самый смертельный — клич эстетов carpe diem. Для всех без исключения удовольствий и радостей нужен совсем другой дух — дух робости, привкус неуверенной надежды, ребяческого страха. Страсть невозможна, если нет чистоты и простоты; я говорю и о дурных страстях. Даже порок требует невинности.
Не будем говорить о том, как повлиял Хайям (или Фитцджеральд) на дела другого мира. Сейчас нам важно, что этому миру он принес немалый вред. Пуритане, как я уже сказал, много веселей его. Новые аскеты, сторонники Торо и Толстого, куда жизнерадостнее — ведь как ни труден отказ от вина и роскоши, им остаются все простые радости, а главное — они не теряют способности радоваться.
Торо может радоваться закату и без чашки кофе. Толстого не радует брак — но он достаточно здоров духовно, чтобы радоваться чернозему. Отказавшись от самых примитивных удобств, можно наслаждаться природой. Куст хорош и для трезвого. Но ни природа, ни вино — ничто на свете не обрадует вас, если вы неправильно понимаете радость; а с Хайямом (или Фитцджеральдом) случилось именно это.
Он не видит, что радость невозможна для того, кто не верит в вечную радость, заложенную в природе вещей. Нас не обрадует и падекатр, если мы не верим, что звезды пляшут нам в такт. Никто не может быть истинно весел, кроме серьезных людей. В конце концов человек может радоваться только сути вещей. Он может радоваться только вере.
Некогда люди верили, что звезды танцуют под их свирель, и плясали так, как никто не плясал с той поры. Мудрец «Рубайят» связан с этой древней языческой одержимостью не больше, чем с христианством. Духа вакханалии в нем не больше, чем духа святости. Дионис и его последователи знали радость бытия, серьезную, как у Уитмена. Дионис сделал вино не лекарством, а таинством. Иисус Христос тоже сделал вино таинством.
Для Хайяма вино — лекарство. Он пирует потому, что жизнь безрадостна; он пьет с горя. «Пей, — говорит он, — ибо ты не знаешь, откуда ты пришел и зачем. Пей, ибо ты не знаешь, куда и когда пойдешь. Пей, ибо звезды жестоки и мир крутится впустую, как волчок. Пей, ибо не во что верить и не за что бороться. Пей, ибо все одинаково гадко и одинаково бессмысленно». Так говорит он, протягивая чашу.
Но на высоком алтаре стоит Другой, тоже с чашей в руке. «Пей, — говорит Он, — ибо мир, как это вино, пламенеет багрянцем любви и гнева Господня. Пей, ибо ангел поднял трубу, выпей перед боем. Пей, Я знаю, куда и когда ты пойдешь. Пей это вино — кровь Мою Нового Завета, за вас изливаемую».
7. Умеренность и жёлтая пресса
К концу первой четверти нашего столетия стало раздаваться множество протестов против влияния новой журналистики, которая ассоциируется с именами сэра Альфреда Хармсворта и мистера Пирсона. Почти все нападки связаны с ее крайней сенсационностью, крайней жестокостью, вульгарностью и стремлением вызвать ужас. Я вовсе не впаду в какую-то крайность, а просто выражу искреннее личное мнение, если скажу, что эта журналистика отнюдь не грешит сенсационностью или жестокостью. Настоящее зло не в том, что она зловеща, а в том, что она невыносимо безвольна и нестерпимо банальна. В целом она старательно держится на уровне общих мест и ожиданий публики; она может быть вульгарной, но она также должна быть скучной. В ней ни в коем случае не должно быть той по-настоящему едкой остроты, которую можно услышать от обычного кэбмена на обычной улице.
Мы часто слышим о том, что есть определенные рамки внешних приличий, которые требуют, чтобы об интересных вещах повествовалось без вульгарности, но те же рамки внешних приличий требуют, чтобы о вульгарности говорилось вульгарно и неинтересно. Такая журналистика не только не превозносит жизнь — она ее принижает; и так и должно быть. поскольку она предназначена для вялого и бесцветного отдыха людей, утомленных жестокостью современной жизни. Эта пресса вовсе не желтая; она коричневая и проституированная. Негоже сэру Альфреду Хармсворту предлагать усталому клерку сентенции более мудрые, чем усталый клерк может предложить сэру Альфреду Хармсворту. Нельзя никого выставлять напоказ (особенно людей сильных и влиятельных), не дай Бог кого-нибудь обидеть, нельзя даже слишком хвалить.