Никифор Антонович улыбнулся: кое в чем Гурилев был прав. Он ведь никому не рассказывал о «вероятном» даре своего двойника.
Введенский вдруг расхохотался:
— Но если следовать по пути этой последней гипотезы, последнего предположения, что мы должны ожидать в этом случае? — И он, улыбаясь, посмотрел на Веронику и Никифора Антоновича. — А ведь эта гипотеза выводит нас на роль свах!
Теперь рассмеялись все, кроме Вероники. Она вдруг вспыхнула и выбежала из палатки.
Павел Игнатьевич смущенно дернул себя за бороду:
— Ф-фу, как неудобно получилось. В какую злую шутку выродилась наша гипотеза. Извините, Никифор Антонович!
И тут Преображенский рассказал о прощальном даре своего космического двойника, об одном из условий свершения контакта.
— Очень близка к реальности наша гипотеза, но ее окончательное разрешение, Никифор Антонович, необходимо сделать вам, — сочувственно сказал Гурилев.
— К чему привел меня Идол № 17? — грустно пошутил Преображенский, выходя из палатки.
Окончательное решение! Конечно, ограничение в условии задачи оказалось излишне.
И все-таки, надо быть честным перед самим собой. Любил ли он Веронику? Она ему нравилась, как нравится молодость. В ее присутствии как будто возвращалась его собственная юность с трогательной верой в свое предназначение. Но не больше.
Он вышел к берегу гремящей перед впадением в Сарыджаз Каинды. Вода на перепадах билась о камни, разлетаясь миллионами брызг. Пахло грозовой свежестью.
Вероника стояла у самой воды. Никифор Антонович позвал ее.
— Милая Вероника! — сказал он. — Понимаете, если даже верны предположения Льва Николаевича, если в самом деле умные создатели Идола № 17 предусматривали воссоединение идеальной пары, им все же не удалось учесть одного фактора — возрастного барьера. Может быть, мы в самом деле подходим друг другу, но только вам надо было родиться лет на двадцать раньше, или мне — лет на двадцать позже. Все это — плод внушения, рожденный у подножия идола. Все это скоро развеется. Вы еще так молоды! Успокойтесь, Вероника!
Так он говорил отвернувшейся девушке. Ему было грустно.
Введенский оказался прав: шар снова «заговорил», облученный жесткими гамма-частицами, но повторял он все то же — сигнал о состоявшемся контакте уже несется по Вселенной и скоро будет принят.
Возвратившись в Москву, профессор Преображенский вынужден был наверстывать учебный план, так как опоздал к началу семестра почти на две недели. Он читал лекции не только днем, но и по вечерам. Включившись в привычную орбиту своей московской жизни с ежевечерним чаем Симы Арнольдовны, с постоянной нехваткой времени, Никифор Антонович как-то даже не обратил внимания на шумиху вокруг каиндинских раскопок, вызванную несколькими статьями П. И. Введенского в газете «Известия».
Правда, в его поведении, в самом ритме жизни появилось нечто новое — вероятно, все это было обусловлено странным предощущением, ожиданием определенного события, непременно обязанного случиться в ближайшем будущем. Никифор Антонович как будто помолодел.
Сима Арнольдовна однажды отметила:
— Ну, Никифор Антонович, я вас просто не узнаю! После вашей среднеазиатской поездки вы стали моложе. Уж не влюбились ли вы там в какую-нибудь прекрасную незнакомку?
После последней статьи Введенского, в которой он давал расшифровку загадке улыбающегося Идола, посыпались телефонные звонки и личные расспросы.
А из Кельнского университета пришло письмо Шагемана, давнего друга по международным коллоквиумам, которое начиналось со слов: «Дорогой друг! Поздравляю Вас с необыкновенным открытием и с великой, сбывшейся, наконец, надеждой на встречу с братьями по разуму…»
В конце декабря Гурилев самым настойчивым образом пригласил Преображенского к себе, утверждая, что он получил последний дар Идола № 17.
В лаборатории Гурилева, присутствуя на приготовлениях к завершающему опыту, Никифор Антонович, раздражаясь, подумал о невозвратимо ускользающем времени- он так и не успел переделать статью об уральском палеолите, о котором у него появилось так много новых данных.