Бежали улицы зигзагами куда-то,
Метался испуганный трамвай,
А над домами, в облаках лохматых,
Кривлялась рыжая большая голова.
Беги в толпе, зови – и разорвись от крика –
К тебе не ско сят мозаичных глаз
Соборы – темные, зако пченные лики, –
Не вздрогнет в панцире асфальтовом земля,
И трубы водосточные от крыши
Не склонятся с участием к тебе,
И даже брат твой не услышит,
С работы торопясь на свой обед.
Ксении Богуславской
Кружево на платьице,
Юбка коротка.
Худенькая прячется
В рукаве рука.
Беспокойна улица,
Потолком туман.
Наверху сутулятся
Черные дома.
Ждать здесь каждым вечером,
Завтра и всегда.
Что дождаться нечего
Знать – и всё же ждать.
Грустно ходят лошади.
Желты фонари.
Бьют часы на площади:
Раз – два – три.
Глядят на мир двенадцатью глазами,
Устали время стрелкой отмечать
На бесконечном, тягостном экзамене.
А рядом в фонаре горит свеча,
Вагоны мимо катятся ворчливо,
Поют рожки всё те же две-три ноты,
И люди неустанно, суетливо
Несут свои пакеты и заботы.
Часы молчат. Они не могут плакать
От одиночества. Но ждут они.
Спокойно-бледным ликом циферблата
Встречают дальних поездов огни.
В сером, каменном вокзале
Грязный стол был пивом залит.
Взгляд ли твой, твоя слеза ли
О печали мне сказали?
Я одна в пустом вагоне,
Ты – за рамою оконной,
И в последнюю минуту
Слов не надо почему-то.
Куда мне девать глаза
От Ваших внимательно-строгих?
Какими словами сказать
О радостной новой тревоге?
Я привыкла прямо смотреть,
Быть свободно-собой всегда,
Но в неясном и смутном трепете
Вам я глаз не могу отдать.
Отчего я Вам письма пишу,
Хоть и знаю, что их не отправлю,
И на Ваши редкие шутки
Мой смех слезами отравлен?
Отчего в непонятном смятеньи,
В пустоте вечеров одиноких,
Я слежу за большою тенью
На экране Ваших окон?
«Тенью серой, тенью тихой…»
Тенью серой, тенью тихой
В кресле Вашем посижу,
И часами будет тикать
Опустелых комнат жуть.
Мне в стекло балконной двери
Клювом зяблик постучит,
И заглянут неуверенные
И ненужные лучи.
Стены, сиротливо-строго,
Будут мне молчать о Вас,
И в поникшем сердце дрогнут
Запоздалые слова.
«Вы уедете и сразу станет пусто…»
Вы уедете и сразу станет пусто;
Сердце бедное заледенеет.
Пусть и снег лежит и ветер пусть –
Мне уж быть не может холоднее.
Не изменится ничто вокруг,
Всё останется по-прежнему,
Только я – вступая в новый круг, –
Улыбаться буду реже.
«Захлопнутым мышонком сердце билось…»
Захлопнутым мышонком сердце билось.
Не смей жалеть меня, не смей ласкать.
Луна неловко и несмело торопилась
Лицо свое укрыть за облака.
Любить не надо. Мне любить не надо.
И не тебе мою рассеять боль.
И ночь и этот сад совсем не рады,
Что видят нас с тобой.
«От зеркал и стекол зайчики…»
От зеркал и стекол зайчики
Снова пляшут на обоях.
Снова теплый луч весенний
Примирит меня с тобою.
Я люблю мой путь суровый,
Одиночество и волю, –
Но весенним ясным вечером
Я прийти тебе позволю.
«Свищет и дразнит ветер…»
Свищет и дразнит ветер,
В стекла лупит дождь,
Что творится на свете –
Не поймешь.
И стону и вою радо,
Кувырком, скачком, непопадом
Расплясалось белое безумие –
Бедная моя голова! –
Мысли то падают градом,
То гуськом идут, то рядом,
И нелепо, как в пасхе изюмины,
Торчат на бумаге слова.
Не стихи, а черт знает что!
Да и поэзия нужна ль еще?
Ну и пусть колеса-турусы.
Но зачем из рамки так понимающе
Глаза спокойно грустны?
На меня и за мной глядят зачем,
Строго-внимательно,
Как внезапные звезды на синем плаще
Богоматери?
Л. М. Флейшман. ПОЭТЕССА-ТЕРРОРИСТКА [1] (Послесловие)
Елена Феррари, таинственная фигура «русского Берлина» в период его краткого и бурного расцвета, своим положением в литературной среде была обязана покровительству двух лиц – Максима Горького и Виктора Шкловского. Оба они, поверив в дарование молодой женщины, вводили ее в секреты литературного ремесла. Оба, будучи в ту пору в конфликте с советским режимом и оказавшись в Берлине почти одновременно, чувствовали себя гораздо органичнее в нарождавшейся советской литературе, чем в эмигрантском окружении. Оба ощущали свое пребывание вне России как временное, случайное и бессмысленное и с нетерпением ждали возможности вернуться на родину.
Переписка Горького с Феррари, частично опубликованная, – единственный доступный в настоящее время свод документов, детально раскрывающий динамику литературно-эстетических взглядов поэтессы. Судя по этой переписке, их личные отношения сразу приобрели доверительно-теплый характер. «Хорошее воспоминание у меня о вас. Очень милый человек вы, – да будет вам хорошо на земле!» – пишет Горький 16 апреля 1922 г., после первой личной встречи с Феррари[2]. Его внимание к начинающей писательнице проявилось в заботе о формировании ее художественных вкусов. С тем же письмом от 16 апреля он отправил Феррари «Счастливый домик» и «Путем зерна» В. Ходасевича и «Двор чудес» И. Одоевцевой, по-видимому, полагая что эти книги окажут благотворное действие на дебютантку. Как свидетельствует ее ответное письмо, советы Горького упали на благодатную почву:
вернуться
Первый вариант статьи напечатан в: De la litterature russe. Melanges offerts a Michel Aucouturier. Publies sous la direction de Catherine Depretto (Paris: Institut d’etudes Slaves, 2005), pp. 142-159.
вернуться
Литературное Наследство. Том 70. Горький и советские писатели. Неизданная переписка (М.: Издательство Академии наук СССР, 196.4), с. 565.