Пидгирный кинулся к Попельскому и схватил его за лацканы пиджака.
— Вы понимаете, этого мальчика пытали!
Комиссар легонько отстранил доктора, и тот отпустил его пиджак. Затем подошел к раковине и тщательно вымыл руки, хотя в прозекторской не коснулся ничего, кроме задвижек.
— Иудеи закрываются в своих квартирах, — проговорил Попельский, как будто сам себе, вытирая мокрые руки о штаны. — В комиссариате на Курковой сидит безработный с бутылем керосина. Его схватили возле синагоги «Золотая Роза». Время подгоняет нас, доктор. Вы не могли выбрать для встречи лучшего часа. Никто из нас не имеет времени, чтобы спать.
— Вы думаете, что я назначил эту встречу, руководствуясь гражданской заботой об иудеях? — Пидгирный стоял неподвижно, уткнувшись в пол.
Попельский вытащил портсигар и посчитал, сколько у него осталось сигарет. Только две. А до утра было далеко.
— Нет у меня времени, чтобы спать, — задумчиво повторил он, машинально перебирая сигареты, — тогда, когда во Львове лютует убийца детей. У меня полуторагодовалый внучек…
— А у меня… У меня двухлетний сын. — Сказав это, Пидгирный не поднял глаз. — Вы третий человек, кому об этом известно. Кроме меня и его матери.
Попельский вытащил две последние сигареты. Одну из них взял себе, вторую протянул медику. Закурил и подал спички Пидгирному. Затем отвернулся и покинул морг.
VII
Стук в дверь разбудил столяра Валерия Питку. В комнате рядом заворошился и заплакал сквозь сон ребенок. Кроме пятерых детей там же всегда ночевали их родители — сын Валерия, Игнаций, и его жена Стефания. Всегда, но не теперь. Сейчас они оба сидели с окаменевшими лицами и широко открытыми глазами возле кухонного стола. На стук в дверь супруги не обратили внимания. Игнаций и Стефания не реагировали ни на что с позапрошлого вечера, с момента, когда осознали, что вместо пятерых их детей отныне в спальне будет только четверо. Муж с женой сидели неподвижно. Они не были пьяны, не были заплаканы. Хуже всего было то, что оба были при полном сознании.
Валерий поднялся со своего топчанчика в кухне, которая днем превращалась в столярную мастерскую, и отодвинул занавеску на окне. В слабом свете единственного фонаря, который покачивался над крошечным, полным зелени, двориком на улице Немцевича, 46, он увидел двух мужчин, что стояли на галерее под его окном. Один из них прижимал к стеклу значок полицейского. Валерий открыл им дверь, а потом кивнул на топчанчик, с которого убрал постель. Сели рядком, тесно и неуклюже, двое полицейских и старый столяр. Один из гостей снял шляпу и вытер пот с лысой головы. Младший хлопал глазами и зевал. Было понятно, что второй час ночи — отнюдь не его излюбленная пора.
— Комиссар Эдвард Попельский из криминальной полиции, — отозвался старший из прибывших, а потом указал пальцем на младшего: — А это мой заместитель, аспирант Стефан Цыган.
Валерий Питка кивнул головой. Он не знал, должен ли что-то ответить, представиться или, может, улыбнуться. Стоит ли беспокоиться, что «пулицаи» могут найти у него коммунистическую бібулу[19], которую вчера дал ему на хранение сосед? Старик сидел возле комиссара, беспомощно ерзал и разминал пальцы, заскорузлые от тяжелой работы.
— Это родители несчастного Гени, да? — спросил Цыган, кивнув на закаменевшую от горя пару. — А вы кто?
— Рыхтык[20], то родители, — сказал Валерий. — А я дед.
Имя убитого ребенка было, как взрыв бомбы. Мать мальчика зашаталась, ее голова упала на стол. Женщина заголосила. Ее грубые, короткие пальцы вцепились в волосы, заколотые костяным гребнем. Слезы текли по запястьям и сплывали на голые локти. Она заводила тонким, пронзительным голосом, что рассекал воздух как скальпель, словно нож, который устремлялся в тело ее ребенка.
Каменщик Игнаций Питка почти никогда не плакал, ни от физической, ни от душевной боли. Он не заплакал даже тогда, когда упал с лесов на костеле капуцинов и увидел, как его штаны пронзает сломанная кость, которая сначала пробила кожу. Не плакал и тогда, когда на танцах возле пивной «Под сорокой» умерла его любимая невеста, Вильгельминка, которая задохнулась от укуса осы. Не плакал он и сегодня, когда должен был опознать в морге тело своего сына. Лишь имя «Геня», которое он дал мальчику вопреки жене, вызвало реакцию, которая случалась у него разве в детстве. В горле Игнаций почувствовал жгучую горечь и перестал быть тем, кем был всегда. Сейчас он стал олицетворением сплошной боли, а не решительным батяром из-под костела святой Эльжбеты.