Несколько минут они молча стояли у борта. Ганзориг не уходил, чувствуя, что разговор не закончен, но никак не мог задать свой последний вопрос. Фантазия Кана была для него чрезмерной. Насколько же разными казались их представления: его — о занавесе и чудесах, и Кана — о бесконечной пустоте.
— Могу я задать вам личный вопрос? — наконец, спросил Ганзориг, и его собеседник кивнул. — Вы сказали, у вас нет образования, но братья пригласили вас для конкретных дел. Силовые решения — ваша специальность? Я не прошу подробностей, мне просто надо знать, кто мой коллега и что ему можно поручить, хотя бы в общих чертах.
— Помните такой эпизод в истории Легиона, как битва за плато Наска? — спросил Кан.
— Ещё бы, — сказал Ганзориг.
— Помните, чем она кончилась?
— Легион с союзниками победил.
— Нет, это следствие. Я имею в виду, что именно принесло Легиону победу?
Адмирал помнил. И тогда он посмотрел на Кана совсем другими глазами. Тот кивнул, прочитав вопрос Ганзорига у него на лице.
— Да, — сказал он, — это был я. Я и мои товарищи.
Когда Вальтер увидел Тому, всё в нём перевернулось. В эту секунду он так возненавидел братьев, что даже удивился силе своих чувств. Девушка едва могла идти и опиралась на руку Мики. Доктор Ева Селим, которая сперва взяла у него кровь на анализ, а потом приступила к своему странному собеседованию, извинилась, попросила никуда не уходить, и занялась Томой. Вальтер сидел на стуле, чувствуя себя нелепым и бесполезным. По соседству, за прозрачной перегородкой, среди стеклянных шкафов и неизвестных Вальтеру приборов, работал биолог Вайдиц. Его лоб охватывала странного вида серебристая лента, спускаясь за уши почти до самой шеи.
Ева Селим ему не понравилась, потому что он не нравился ей. Она даже не старалась скрыть своё прохладное отношение, зная, что Вальтер всё равно его увидит. На первый взгляд, её вопросы казались обыкновенными: как он себя чувствует, как переносит замкнутое пространство «Грифона», не тяжело ли ему без друзей и родных, как он общается с командой, и прочее. Но у всех этих вопросов было двойное дно. Отвечая на один, он давал информацию сразу по нескольким, а потому старался говорить как можно проще, даже односложно. Ему казалось, что эти вопросы лишний раз подчёркивают его невысокое положение в команде корабля. В конце концов, какая разница, что ему снится, нравится ли ему корабельная еда, и часто ли он выходит на палубу?
Он наблюдал за Томой, понимая, что девушка преодолела свой блок и смогла увидеть то, что хотели знать братья. Эти видения нельзя было назвать оптимистическими. Тома выглядела очень усталой, даже измученной, почти ничего не говорила, и Еве удалось привести её в чувство только через полчаса.
Когда они с Микой покинули медотсек, Вальтер был полон решимости высказать братьям Морган всё, что о них думает, и постараться уберечь Тому от дальнейших допросов. Скоро ей предстояло узнать, что на корабле есть человек, кому она небезразлична, а в мире существуют не только жестокие люди, которые вечно чего-то от неё хотят и не считаются с её желаниями.
Воду на «Грифоне» пропускали через фильтры и вновь возвращали в систему водоснабжения, а небольшие утечки компенсировались из запасов технической воды, поэтому каждый раз, принимая душ, Саар испытывала отвращение, не в силах не думать о том, что приходилось отсеивать фильтрам, и где эта вода побывала прежде, чем оказаться на её коже. Но сегодня она забыла об отвращении — день выдался невероятно интересным. Сверр придал её работе конкретность и поставил ряд задач, которые она собиралась решать завтра.
По расчётам колдуна, путь Грифона между точкой входа и выхода составлял порядка четырёх часов. Из-за расширения пространства эта точка смещалась назад, и по возвращении из петли они должны были оказаться чуть дальше от «Эрлика». Никто не знал, где будет находиться «Грифон» в эти четыре часа, но эксперименты показали, что неизвестное измерение не деформирует полые предметы и не оказывает на них какого бы то ни было отрицательного влияния. Физики из первой лаборатории тщательно изучили всё, с чем работала Саар, и не нашли никаких признаков нарушения структуры. Оставалось выяснить, как переход повлияет на живые организмы.
Она выключила душ и подошла к зеркалу. Каждый вечер она придавала себе облик, который выбрала ещё на авианосце, и каждый вечер ждала, что он придёт. Саар не спешила, хотя помнила, что их путешествие может окончиться гибелью. Но Кан казался ей диковатым, и поэтому она не делала ничего, чтобы его приманить, зная, что таких людей настойчивость лишь отталкивает.
Она изменила облик и вновь подумала, почему не носит свои личины каждый день? Может, потому, что лучшая маскировка — естественность, а лучший тайник — на виду?
Накинув халат, она открыла дверь душевой и замерла. В сумраке каюты, на полу недалеко от входа разлёгся гепард. В маленьком помещении он занимал больше половины его длины. При виде Саар он вскочил, и ей показалось, что на его морде мелькнуло удивление.
На его человеческом лице оно точно было.
— Ты так выглядишь на самом деле? — поражённо спросил Кан, разглядывая Саар.
— Нет. — Она улыбнулась. — Это личина.
Сейчас он спросит, почему, если она умеет надевать личины, то не носит их всегда, подумала Саар, но он ничего не сказал. Он молча подошёл к ней, развязал пояс халата и развёл его полы. Саар ощутила жар собственного желания, но не почувствовала желания Кана. Он рассматривал её, оценивая, словно вещь в магазине, и это распалило её ещё больше.
Он провёл пальцами по её лицу от подбородка до висков, и она ощутила острые кончики металлических когтей. Об этом надо помнить, подумалось ей, но пока в его поведении не было ничего опасного. Саар не боялась мужчин, уверенная, что понимает их лучше, чем они понимают себя, а значит, это она ими управляла, а не они — собой.
Он взял её за плечи, подвёл к постели, и она легла, наблюдая за тем, как он раздевается. Он был худощавым, жилистым мужчиной, привыкшим к физическому труду, а не к тренажёрному залу. Пожалуй, он был не совсем в её вкусе, но сейчас это не имело значения. В нём чувствовалась тайна, и эту тайну она собиралась разгадать.
Он оказался молчалив — слишком молчалив, по мнению Саар. Она никогда не испытывала неловкости с мужчинами: ей нравилось разговаривать с ними, объяснять, чего она хочет, быть откровенной. Сейчас ей почти не приходилось этого делать — хотя Кан не принадлежал к породе тех, кто в первую очередь думает о женщине и черпает своё наслаждение в её, его нельзя было назвать невнимательным, и Саар оставила попытки его разговорить.
Глубокой ночью они оторвались друг от друга, и Саар почти сразу погрузилась в сон, хотя вскоре проснулась, замёрзнув без одеяла. Она привстала, чтобы накрыться, и с удивлением обнаружила, что Кан не спит, а лежит, глядя в потолок.
— Подвинься, пожалуйста, — попросила она. Он не пошевелился, даже не моргнул. В слабом свете прожекторов, освещавших путь «Грифона», покрывавшие его татуировки создавали странную иллюзию, из-за которой тело словно растворялось в сумраке — тонкая сеть нитей сливалась с тьмой, забирая с собой плоть, на которую была нанесена. Она провела ладонью по его плечу. — Кан, подвинься.
Словно в полусне, он сел на кровати, и она забралась под одеяло, согревшись магией и подумав о том времени, когда температура снаружи упадёт настолько, что внутри корабля придётся колдовать, чтобы не замёрзнуть.
— Тебе никогда не бывает холодно? — спросила она.
— Бывает, — ответил он. — Но не от температуры. — Потом он обернулся. — Слушай, а хочешь, я тебе кое-что покажу?
— Нет. Я хочу спать.
— Это быстро. Это тебя развлечёт.
— Кан, я уже развлеклась, — ответила Саар. — И ты тоже.
Он не ответил, спустился с кровати и сел на полу недалеко от двери в душевую. Бледный бело-голубой свет ближайшего прожектора выделял его силуэт на фоне чёрного угла.
Саар ждала какого-то фокуса, но Кан просто сидел, скрестив ноги и глядя на неё. Она не поняла, когда всё изменилось: в какую-то секунду его длинные волосы вдруг обрели самостоятельную жизнь и начали подниматься, словно наэлектризованные. Они плавно извивались, точно змеи, и скоро вокруг его головы образовался метровый чёрный шар вытянутых во все стороны волос. Выглядело это совсем не смешно. По металлическим когтям бежали серебристые искры, а черты лица едва заметно сместились; она не могла определить, что в них не так, но в конце концов ей стало не по себе. Такое представление было слишком даже для неё.