Легионер вёл машину на восток; дорога постепенно пустела, дома и склады, встретившие их на окраине, исчезли, промелькнули поля, вдоль обочин начали появляться деревья. Через полчаса они свернули на разбитую просёлочную дорогу и двинулись вглубь леса.
Скоро за деревьями открылась поросшая невысоким кустарником равнина и дорога с блокпостом. Вместе с несколькими легионерами блокпост охраняли два величественных местных колдуна в зелёных одеждах, которые хмуро оглядели Вальтера и Кана. За блокпостом начиналась деревня — множество небольших круглых домов из глины с высокими соломенными крышами. Они стояли на значительном расстоянии друг от друга, а красная земля между ними была плотно утрамбована. Кан не заметил ни одного легионера, но у некоторых построек толклись африканцы из разных племён. Они были молчаливы, необычно сдержанны и внимательно следили за проезжавшим джипом. Миновав дома, машина остановилась у широкой пустой площади, рядом с которой стояло устрашающее сооружение, похожее на широкий спиральный термитник метров десяти высотой.
— Кан! Милый мальчик! — Из ближайшего глиняного дома выкатился седой старик в инвалидном кресле, невероятно худой, морщинистый, но весьма жизнерадостный. — Я так счастлив тебя видеть!
Кан поймал на себе удивлённый взгляд Вальтера и недовольно нахмурился.
— Твой отец только что начал встречу. Это как минимум до обеда, так что будь на это время моим гостем! Вместе с уважаемым жрецом, разумеется. — Старик вежливо и одновременно насмешливо склонил перед Вальтером голову.
— Это Рафики, приятель отца, — неохотно пояснил Кан, пока они шли за резвым стариком. — Он выглядит идиотом, но на самом деле мужик неглупый, так что не очень при нём болтай.
— О чём я могу болтать? — удивился Вальтер, но Кан не ответил.
Внутри дома было куда прохладнее и просторнее, чем казалось снаружи. Старик предложил им завтрак. Кан, у которого совершенно не было аппетита, отказался, но Вальтер размотал свой шарф и с готовностью сел за стол.
— Очень сложные переговоры, — говорил Рафики, катаясь по комнате с таким гордым видом, будто сложность переговоров — его заслуга.
Кан стоял у открытой двери, разглядывая здание напротив. В отличие от простых жилых домов, это строение вызывало у него самые неприятные эмоции.
— Знаешь, — сказал старик Вальтеру, — а я ведь однажды был у этого вашего Источника.
Кан повернул голову, на секунду отвлекаясь от тревожного созерцания.
— Давно это было, — продолжал Рафики не без удовольствия, поскольку оба гостя обратили на него внимание. — Я приехал к Источнику, когда остался один, не знал, куда себя деть, проболтался в этом чёртовом лагере почти месяц — всё не решался, боялся чего-то, дурак, а через день после того, как выпил воды, меня нашёл твой отец. С тех пор я с ним. Вот так-то, молодёжь!
Старик замолчал, и Кан, ожидавший длинной истории, отвернулся к высокому дому.
Солнце стояло над деревней, которую накрывал полупрозрачный отражающий полог, но в доме было прохладно. Старик дремал в кресле, скучавший Вальтер, который уже осмотрел в комнате всё, что только можно, гонял по столу хлебные крошки. Кан воззвал к Фаннару, но тот скрылся, не желая быть рядом с тем, что предстояло увидеть Кану.
Он почти не помнил своего детства до того самого года, когда отец увёз его из родной Монголии на север Шотландии, и там он постепенно начал просыпаться от полубредовых фантастических сновидений, путавшихся с реальностью из-за его неумения различать, разделять и понимать увиденное. Пустые холодные пространства нравились ему гораздо больше, чем город, где он жил, и с отцом, оставлявшим его на целый день в одиночестве, жилось спокойнее, чем с матерью или в интернате, в постоянном окружении детей. Он думал, что так теперь будет всегда — тишина и покой.
Но скоро появился Мастер, огромный старый пхуг. Время сжималось и растягивалось; кажется, совсем недавно они переехали на этот край земли, а год пролетел, словно день, и отцу пришла пора возвращаться в Африку, поскольку его дела в Британии закончились.
— Ты остаёшься здесь, — сказал он сыну серьёзно и спокойно. — Больше, чем я для тебя сделал, я сделать уже не смогу. Теперь ты должен слушаться своего Мастера и делать то, что он тебе велит. Он объяснит, кто ты такой, почему ты такой и что ты можешь. Я приеду, если захочешь… — он без улыбки вгляделся в Кана, — но думаю, что ты меня не позовёшь.
Кан никогда не скучал по отцу. Он стал для него полулегендой. Мастер всегда говорил, что он должен чтить своего отца, но тот был слишком далеко, чтобы Кан мог выразить своё почтение. А Мастер всегда был рядом.
Весь первый год он ежедневно приходил к Мастеру в пещеру, сперва боясь это необычное огромное существо, потом любопытствуя, ожидая чего-то нового, а иногда разочаровываясь его молчанием и проявляя нетерпение.
Мастер почти не разговаривал; он бродил по пещере на четырёх конечностях, волоча за собой крылья, нюхал воздух, прикладывал ладони и уши к земле и стенам. Иногда они просто сидели друг против друга: пхуг смотрел на него своими круглыми чёрными глазами, и Кану вдруг становилось жарко, по всему телу выступал пот, сердце колотилось, и это не прекращалось до тех пор, пока он не вскакивал с камня и не бросался в море, окунаясь с головой, чтобы охладиться. А когда возвращался обратно, его одежда и сам он почти сразу высыхали.
Какой в этом скрывался смысл? Кан не знал. Тогда ему было всего восемь лет.
После года молчания Кан досконально изучил старого Мастера и смог бы отличить его от миллиона других пхугов. Он знал его запах и повадки, видел спящим, закутанным в крылья, похожим на кусок скалы. Он делил с ним пищу и чувствовал растущее единение с этим созданием, которое становилось для него всё более родным.
Оставшись без отца, Кан начал покупать продукты в деревне за холмами, прогуливаясь туда вместе с котом. Он общался с матерью по интернету и следовал в быту всем её инструкциям, поскольку слушаться родителей был приказ Мастера, а слушаться Мастера — приказ отца. Пхуг зачаровал его так, чтобы одинокий ребёнок с холмов ни у кого не вызвал интереса, и Кан свободно бродил по деревне, смотрел на рыбацкие лодки, заходил в магазинчики, в большую церковь, и наблюдал за жизнью людей, которые казались ему гораздо более чужими, чем подземный вампир в пещере у моря.
Вскоре после отъезда отца они начали рыть. Это была первая магия, которую объяснил ему пхуг, и волшебство подземного мира, его необъятность и неожиданное богатство пленили Кана. Они рыли норы, слушали разговоры, изучали минералы, флору и фауну подземелий, бродили по коридорам, где Мастер учил его ориентироваться во тьме, и Кан сам не заметил, как старый пхуг стал для него всем в этом мире. Он уже не мыслил своей жизни без Мастера. Он хотел всегда быть рядом, слушать его, выполнять все его указания. И когда это произошло, началось реальное ученичество.
Двери спирального термитника отворились. Кан инстинктивно подался назад, в тень комнаты, но это была нейтральная территория, и как бы ни относились друг к другу выходившие из здания люди, здесь они соблюдали нейтралитет.
Колдуны шли один за другим, неторопливо, в молчании, почти торжественно. Можно было многое сказать о племенах и народах, что здесь собрались, но Кана не интересовала этнография; он рассматривал их наряды, яркие, длинные, с узорами, которые сами по себе были заклинаниями; он наблюдал за тем, как они смотрят друг на друга и как они друг друга игнорируют; он изучал их фамилиаров — один колдун был покрыт шевелящейся массой муравьёв, за другим шествовала пара деревянных фигурок-духов, — и чувствовал, как вместе с ними из дверей на площадь выползает что-то ещё: атмосфера переговоров, коллективное сознание переговорщиков, сохранявшееся, пока они не разошлись по своим временным жилищам. Кан не заметил, как к двери подошёл Вальтер и тоже стал смотреть на колдунов.
— Жуткое дело, — сказал он. — Вот они идут, опасаются друг друга, презирают, ненавидят, никому не верят. Не хотят мира, но вынуждены вести о нём переговоры с тем, кого боятся больше, чем любого проклятия.