– Затем, что нельзя. На Дону такой обычай, чтобы тотчас же с девичника идти на голубец.
– Хорош обычай морить со страху. Довольно того, что и от постов ваших по средам и пятницам еле жива шатаюсь. Уф! Не свежая ли это могила видится прямо, и правоверный, может, не допрошен еще Монкаром и Накаром[30]?
– Коли ты впрямь боишься идти на кладбище, то подожди меня здесь, я скоро ворочусь. – И с этими словами Велика оставила свою подругу.
Влюбленный казак несколько раз порывался лететь навстречу свой любезной, но он ожидал, пока она удалится более от своей провожатой, или невольный страх его удерживал. Между тем Велика подошла к голубцу своей матери и бросилась на него, самым умилительным голосом испрашивала помощи ее к перенесению своего злосчастья и ниспослания ей сил для выполнения воли отца неумолимого, забыть того, которого она не должна уже любить более…
– Нет! Ты должна любить его, он достоин любви твоей, – раздался голос, и Велика при блеске молнии, которая осветила окрестности как будто тихим, радостным лучом надежды, увидела перед собой казака. Первым движением ее был испуг, но когда она узнала в нем Грозу, тотчас пришла в себя и с необыкновенным присутствием духа и достоинством произнесла:
– Владимир, или тебе любо увеличивать мои страдания?
– Жестокая, – отвечал казак, – как ты могла это сказать и подумать: я пришел избавить тебя от напасти, я пришел спасти тебя.
– Что ты хочешь сказать?
– То, что нареченный твой жених есть обманщик, плут, а не князь Ситский, за которого он выдает себя.
– Возможно ли? Но он привез батюшке грамоту от отца своего!
– Говорю тебе, что все это подлог. Я спешил день и ночь с Камы, как прослышал, что у нас в Раздорах появился Ситский и что тебя за него уже просватали. Вчера я нарочно приходил к вам на девичник с завязанным лицом, чтобы меня не узнали…
– Я тебя узнала с первого взгляда.
– Но никому не сказывала?
– Нет!
– И хорошо сделала. Прежде чем я открою твоему отцу об этом мошеннике, я хотел тебя увидеть, хотел узнать, точно ли ты меня любишь?
– Ах, Владимир, к чему теперь это признание, уже поздно.
– Нет, не поздно! Коли ты меня любишь в половину того, как я тебя, клянусь нашей любовью и моей саблей, что разрушу вашу свадьбу, истребую твою руку.
– Поди, поди поскорее к батюшке.
– Милая Велика! В залог, что ты говоришь правду, поцелуй меня.
– Чего ты требуешь, Владимир, вспомни, что я невеста другого.
Но Владимир держал уже руку прелестной Велики, уже она ощущала трепетание его сердца, которое, как электричество, пробегает по всем фибрам влюбленных, уже она была не властна владеть собой, и жаркий поцелуй запечатлел первое признание в любви невинной девы. Владимир хотел что-то говорить, хотел, может быть, повторить право счастливца, но послышавшийся невдалеке шелест шагов заставил его скрыться в ближайшую чащу деревьев, а Велика возвратилась к своей провожатой.
И действительно, к тому месту, где были наши влюбленные, приближались два человека сурового вида. Они были в жарком между собой разговоре.
– Послушай, Ермак Тимофеевич, – говорил один, в котором, несмотря на темноту, Гроза легко узнал атамана Кольцо, а в другом, к которому сей последний обращал речь свою, того угрюмого незнакомца, которого мы видели на празднике Луковки столь молчаливым и задумчивым. – Послушай меня, право, я говорю дело. Поверь мне, что московское войско идет не на Азов, а на Раздоры.
– Этому мудрено поверить, любезный Кольцо, – отвечал Ермак. – Для какой корысти Белому царю нас разорять? Нет! Верно, тебя обманули.
– Уверяю, что я собственными ушами подслушал разговор двух старшин русских; они утверждали, что воеводе Мурашкину, который ведет рать, велено настоятельно требовать выдачи опального князя Ситского, который укрывается будто на Дону, и головы четырех атаманов: нас с тобой, Грозы да Мещеряка, которые участвовали в разбитии казылбашского посла, иначе разорить Раздоры.
– Двум смертям не бывать, одной не миновать… А что слышно о Бритоусове? – спросил Ермак, подумавши.
– Ничего не слыхал.
– Видно, посланец наш не добился до боярина Годунова с моей грамотой, иначе советник царский верно бы отсоветовал Думе презирать честным словом, клятвами атамана Ермака! Я ручался за донцов своей головой, что впредь ни посланцы, ни торгаши, проезжающие через наши области, не будут разоряемы ими – и сдержал бы обет свой: казаки послушались бы меня. Три года просил на испытание… – Успокоясь немного, он продолжал: – Знаешь ли, Кольцо, мне сдается, что тот молодец, которого Луковка выдает за Ситского, есть самозванец, переметчик, подосланный к нам из Москвы.
30
У мусульман существует поверье, что всякий покойник в первые три дня после его кончины допрашивается в гробу Монкаром и Накаром для решения, может ли он попасть прямо в рай или должен наперед подвергнуться испытанию в аду. Для сего гроб делается так, чтобы покойник мог сидеть в нем прямо и отвечать на вопросы.