Не раз высказывал он эти мысли Семену Иоаникиевичу. Тот не совсем понимал его, но видел, что, не ровен час, поднимется он со всеми людьми и уйдет куда ни на есть — люди вольные… Это пугало Строгановых, уже привыкших за Ермаком и его людьми сидеть как у Христа за пазухой. Лаской, подарками и Ермаку и людям его старались Строгановы удержать их при себе.
— Чем не житье вам? Кажись, привольно, — спрашивал Ермака с тревогой Семен Иоаникиевич.
— Что говорить, не житье, а Масленица…
— Так чего же вам?
— Нам-то?
— Да…
— А ты, Семен Аникич, приручал волков? — спросил вместо ответа Ермак Тимофеевич.
— Где их приручишь… Одного действительно людишки изловили махонького и в избе приютили, вырос маленько, только ноги у него отнялись, задние…
— Вот видишь, Семен Аникич, и мы того же боимся.
— Чего?
— А чтобы ноги у нас не отнялись в тепле да в холе сидючи… Волки мы были, волками и умрем. Лес нам нужен, воля, а не избы теплые. Не на спокой шли мы к тебе, а на дело. Сам, чай, ведаешь…
— Ведать-то ведаю, да только где возьмешь дел-то?.. Нечисть-то вся, об вас прознавши, притаилась. Жизни не подает…
— А ты, Семен Аникич, на медведя-то зимой охочивался?
— Не приводилось.
— Ну все же, чай, знаешь, что они зимой из лесу не выходят, да и по лесу не бродяжничают…
— Знаю, как не знать, в берлоге они зимой-то…
— Правильно, из берлог их и выгоняют охотники…
— К чему же ты речь ведешь?..
— А к тому, что и нам эту нечисть-то самую в ее берлоге искать надо, — ответил Ермак Тимофеевич.
— Может, и сами заглянут сюда… — в виде утешения сказал Семен Иоаникиевич.
— Долго дожидаться-то. И так, почитай, с год на месте сиднем сидим, индо одурь берет с покоя да с сытости…
— Погодь маленько, Ермак Тимофеевич, может, что и надумаем.
— Надумывай, Семен Иоаникиевич, да поскорей надумывай…
Старик Строганов подал эту надежду для того только, чтобы оттянуть время.
«Авось да еще обживутся, никуда им идти не захочется…» — мелькало в его голове.
Ермак вернулся в свою избу, где он жил вместе с Кольцом. Тот давно соскучился бездействовать и не раз заговаривал со своим атаманом. Но друг отмалчивался до поры до времени, и только уже начинавшее проявляться недовольство людей заставило его переговорить со стариком Строгановым. В себе он ощущал какую-то двойственность. С одной стороны, томился покойной жизнью и понимал это томление в Иване Кольце и в своих людях. При воспоминании о прежней разгульной жизни на Волге угрюмое лицо его прояснилось, он оживился, но только на короткое время. Он чувствовал, что не может возвратиться к прежней жизни, что здесь, в «строгановском царстве», его удерживает не сытая и покойная жизнь, не ласка, подарки и гостинцы добрых хозяев — ничего бы это не удержало его, а — какая-то другая сила.
Эта сила заключалась во взгляде девушки, стоявшей у окна в день прихода его в строгановские владения, взгляда, который ему показался яснее и теплее сиявшего на небе июльского солнышка. Стало ему с тех пор не по себе.
Узнал он, что эта девушка — племянница Семена Иоаникиевича и сестра Максима Яковлевича Строгановых, несколько раз встречался он с ней в строгановских хоромах и обменивался молчаливым поклоном. Заметил он, что девушка ему стала даже приветливо улыбаться и этой улыбкой приковала к себе еще сильней сердце бобыля, не знавшего ни нежной ласки женской, ни настоящей любви. Понял он, что любовь — сила, и стал бороться с ней, как с силой вражеской.
Не отуманила эта любовь еще его ум — понимал он, какая пропасть разделяла его, атамана разбойников, за голову которого в Москве назначена награда, и дочь влиятельных купцов-богатеев Строгановых. Надо было вырвать с корнем это гибельное для него чувство.
Да не вырвалось оно!
Начавшийся ропот и брожение среди людей сочтено было Ермаком началом его спасения. Он надеялся, что опасность предстоящего похода, о котором он говорил старику Строганову, излечит его от рокового увлечения.
IX
Сны Ермака
Брожение и ропот среди людей действительно все увеличивались. Некоторые уже громко выразили желание вернуться на Волгу.
— Что же это такое? — говорили они. — Так закиснуть здесь недолго, обабиться, многие уж милуются с дворовыми бабами да девками. Плохое дело это, не казацкое… Да и атаман стал сам не свой, ходит, словно сыч какой. Самому, чай, в тяготу…