По этой дороге должен был проехать гонец Семена Иоаникиевича с грамотою к боярину Обноскову в Москву. Оставим Ермака Тимофеевича выжидать гонца и вернемся в горницу Семена Иоаникиевича. Проводив атамана, Строганов снова перечитал грамотку, свернул ее в трубку, запечатал восковою печатью и, положив на стол, задумался: «Кого же гонцом?» В Москву надо послать человека оборотистого, с умом, там, чай, челядь-то боярская себе на уме. До сих пор грамотками обменивался он с боярином через приказных торговых людей, а теперь как ждать оказии, коли беда такая стряслась над девкой. Спешить надо!
Семен Иоаникиевич стал перебирать в уме дворовых челядинцев. Ни один не показался ему подходящим.
«Яшка! — остановился он на известном уже читателю виртуозе на балалайке, красивом, дотошном парне. — Он это дело лучше оборудует, — стал размышлять Строганов. — Парень и из себя видный, да и языка ему не занимать стать. Забавляет он, развлекает Аксюшу и ее сенных девушек, да вот Антиповна бает, что надоел он ей, не хочет его слушать… Приедет, в новинку будет…»
И у Семена Иоаникиевича созрело решение послать гонцом в Москву Яшку. Он захлопал в ладоши. В горницу вошел Касьян.
— Кликни-ка мне Яшку, — приказал Семен Иоаникиевич.
Через несколько минут в горницу вошел Яшка. Это был высокий, стройный парень со смуглым лицом и черными кудрями, шапкой сидевшими на голове и спускавшимися на высокий лоб. Блестящие черные маленькие глаза светились и искрились непритворным весельем, казалось, переполнявшим все существо Яшки. Он был одет в серый кафтан самодельного сукна, подпоясанный красным с желтыми полосами кушаком, шаровары были вправлены в сапоги желтой кожи. В руках он держал черную смушковую шапку.
— Звать изволила твоя милость? — перекрестившись на образа и отвесив поясной поклон Семену Иоаникиевичу, развязно спросил Яшка.
— Звал, Яков, звал. Службу надо будет сослужить мне, большую службу…
— Твой слуга, Семен Аникич. Только скажи, а за службой дело не станет…
— Надо тебе в Москву съездить…
— В Москву… — побледнел Яшка.
Перспектива долгой разлуки с Домашей, которую он искренне любил, вдруг до боли сжала ему сердце, но это было на одно мгновение. Далекая Москва, город палат царских и боярских хором, о которых он столько слышал рассказов, предстал его молодому воображению и распалил любопытство.
«Коли любит, не забудет, — пронеслось в его голове, — а ей московского гостинца привезу, чай, там ленты да бусы не пермским чета…»
На этом решении он успокоился. Краска снова появилась на его лице.
— В Москву так в Москву, куда пошлет твоя милость, хотя за Москву… — с прежнею неизменною улыбкою отвечал он.
— Отвезешь вот боярину Обноскову от меня грамотку и ответ привезешь на нее…
Семен Иоаникиевич передал ему свиток. Яша бережно взял его и положил за пазуху.
— Ты зашей ее в загрудник, — заметил Строганов.
— Ладно, в целости будет, не сумлевайся.
— А вот тебе и казна на дорогу…
Семен Иоаникиевич встал, подошел к одному из шкафов, отпер его одним из ключей в большой связке, висевшей у него на поясе, вынул оттуда довольно объемистый мешок с деньгами и подал его Яшке.
— Хватит тут и в Москву, и обратно, и на гулянку по Москве останется, — заметил Строганов.
— Благодарствуем твоей милости, — ответил Яшка, принимая мешок.
— Сегодня же и выезжай…
— С час, может, промешкаю…
— Ладно… Ступай себе. Счастливого пути…
— Прощенья просим, Семен Иоаникиевич, — поклонился Яшка.
— С Богом! — напутствовал его Строганов.
Яшка вышел из горницы и направился к себе. Он жил вместе с другими холостяками-челядинцами в одной из надворных избушек.
Весть о посылке Яшки в Москву с грамоткой с быстротой молнии облетела всю усадьбу Строгановых. Многие из челядинцев завидовали выпавшему ему жребию — поразмыкать домашнюю скуку по чисту полю и чужим городам, увидать Москву далекую, а, может, и самого царя Грозного, что Москву под своими очами держит… Другие сожалели о нем: как бы не пропал он в далеком пути. Мало ли лиходеев может встретиться?
Словом, толков было не обобраться. Весть проникла и в рукодельную к сенным девушкам. Услыхав ее, Домаша побледнела. Хоть она, в силу своего строптивого характера, относилась к полюбившемуся ей парню с кондачка, но все же разлука с ним больно защемила девичье сердце.
«Надо во что бы то ни стало повидаться с ним, — пронеслось в ее уме, — и пусть прежде всего поклянется мне в любви да исполнит мой приказ относительно Ермака, а там пусть едет с Богом, авось такой же воротится».