– Лукас Кранах, Каспар Давид Фридрих, Рубенс, Франс Халс, Тинторетто. Все, что душе угодно! Более двух тысяч полотен! Восемьсот скульптур, пятьдесят пять тысяч рисунков и графических изображений!
А еще в ее распоряжении маленький столик в кабинке у входа. С настольной лампой, телефоном и подшивкой архивных документов.
– Берите с собой что-нибудь почитать, да побольше! Должность просто чудесная, настоящая синекура. Можно сказать, совершенно нечего делать.
Эти слова нисколько не радуют Инге-Софи.
– Два раза за ночь делаете обход. Собственно, и одного вполне хватает. У нас еще ни разу ничего не случалось. Вечером надо расставлять мышеловки, а утром убирать.
Он показывает журнал дежурства.
– Не думайте, что вы тут для охраны. Для этого есть специальные люди – здание охраняется снаружи. Ваше дело – сидеть и присматривать за порядком. Ну температуру проверите. Вот, в общем-то, и все. Утром пишете в журнале, вот тут: «Дежурство прошло без происшествий». Глядишь, и ночь прошла. Но уж если, конечно, что-нибудь происходит, тогда пишете совсем другое. Правда, за семь лет, что я тут работаю, случилось всего два происшествия. Лопнула лампочка и протекла труба в туалете.
– В здании я буду совершенно одна?
– Ну да. А что, боишься? Курить нельзя. Это вредно для картин. Если совсем невтерпеж, тогда кури у выхода или в туалете.
Он передает ключи от выхода и от кабинетов сотрудников. Указывает на телефон:
– Только местные звонки, естественно. Причем каждый звонок нужно заносить в протокол с обоснованием. Ноль не набирается. В шесть утра приходит уборщица, потом заступает дневной вахтер. Есть вопросы?
Выполнять подобные обязанности кажется Инге-Софи верхом идиотизма. Однако, успокаивает она себя, все-таки не нужно опускать руки. Ее песенка еще не спета. Она постарается завоевать доверие сурового начальства и когда-нибудь ей доверят более ответственную работу. Майор Шультце уже давно стала для нее кем-то вроде подруги, она, что ни говори, человек: не свирепствует, не строит козней и с ней всегда можно договориться. Надежда умирает последней!
Поначалу новая работа все-таки доставляет ей определенное беспокойство. Блуждать по ночам по залам громадного музея, хотя и с карманным фонариком в руках, – занятие не для слабонервных, и Инге-Софи постоянно приходится преодолевать страх, который навевают на нее помпезные стены бывшего храма юстиции. Здесь более четырехсот залов, и двести из них хранят скульптуры. Чтобы обойти это хозяйство, требуется немало времени. Чуть позже это входит в привычку, но, чтобы выработать ее, Инге потребовалось несколько недель. Она постоянно слушает музыку из компактного транзисторного приемника, классическую музыку, хотя раньше была к ней абсолютно равнодушна. Особенно по душе пришлось скрипичное соло из Девятой симфонии Дворжака – «Из Нового Света». В ночных радиоконцертах это произведение звучит удивительно часто. В противоположность своим былым предпочтениям Инге-Софи носит теперь высокие каблуки, и они игриво постукивают в ночной тишине залов. Курит она больше, чем раньше, – в туалете, при открытой дверце кабинки. Разглядывая свое изображение в зеркале над раковиной, она с горечью думает, что никогда не представляла свою жизнь такой. А еще эти проклятые мышеловки, пережиток ветхозаветных времен! Слава богу, сюда не забегает ни одна мышь.
Иногда, когда из приемника льется подходящая медленная музыка, Инге-Софи танцует перед зер? калом – плавно, с закрытыми глазами, чуть приподнимая плечи, будто плывет по воображаемому морю. При этом она вспоминает Бориса. Весьма странный тип. Можно сказать, самый странный из тех, кто встречался ей на жизненном пути, – не считая Александра, конечно. Чем занимаются теперь эти чудики?
Иногда, при большом желании, Софи снимает с себя все и носится по галерее обнаженной – и только картины взирают на нее невидящими глазами. Им безразлично все, этим самодостаточным предметам в рамах, что замерли на стенах, словно окоченевшие висельники. Огромная парковочная площадь перед музеем, скупо освещенная фонарями, напоминает Софи то сцену, то взлетно-посадочную полосу. При взгляде на площадь у нее всегда появляется ощущение пространства и свободы. Софи глядит на эту громадную сцену по ночам из окна, затягиваясь сигаретой, – она курит в зале вопреки всем запретам. По утрам на плацу собирается мягкий туман, иногда вступают в громкую перебранку сороки или вороны. Туман, сигаретный дым, холодное стекло, запотевающее от ее дыхания, – как это все странно: дыхание, дым, туман. Долго читать в ночных залах она не может – избыток тишины давит ей на затылок невыносимым грузом.