В этот самый момент, когда она как никогда близка к самоубийству, Софи поднимает глаза и различает под навесом у вокзала мужчину, что ждет трамвай и читает газету. Неужели это on? Очень похож. Да, точно. Прошло семь лет, он слегка постарел, располнел, заматерел. Неужели это и вправду он? Он никогда не был ей симпатичен, однако знакомое лицо, внезапно вынырнувшее из реки времени, пробуждает неудержимую тягу к общению. Наплевав на все инструкции и предписания, она подходит к мужчине и произносит:
– Якоб?
Мужчина вскидывает голову, приподнимает очки и прищуривается.
– Софи? – шепчет он.
Как приятно слышать свое имя, свое настоящее имя!
– Якоб… Что ты здесь делаешь?
Тот и не знает, что отвечать. Оглядевшись по сторонам, он долго прокашливается и аккуратно складывает газету.
– Слушай… вообще-то нам нельзя общаться…
– Только нам с тобой?
– Не только. Это касается всех наших, кто оказался здесь.
– Всех наших! Сюда что, перебросили всех!
– Не всех, некоторых. По твоему примеру. Кстати, меня теперь зовут Мориц. Мориц Мюллер.
– Инге Шульц. У тебя найдется немного времени?
– Для чего?
– Мне так хочется поговорить с кем-нибудь, кто знает меня настоящую. Иначе я скоро сама позабуду, кто я такая.
– Здесь не место для разговоров. Как твои дела?
– Хреново. Где ты живешь? Чем занимаешься?
– Хм… – Якоб вытаскивает из барсетки и гордо демонстрирует Софи фотоснимок. – Вот моя жена. Познакомились на комбинате. Работаю я репрофотографом. Очень даже неплохая профессия. А вот наш малыш. Второго ожидаем в следующем месяце. Сама понимаешь, я не могу пригласить тебя в гости.
– Может, тогда приедешь ко мне? Я живу на окраине, в Грюнау.
Якоб медлит с ответом, и по нему видно, что его не особенно вдохновляет эта идея.
– Слушай… Оставь прошлое в покое. Ворошить старье – бесполезное занятие.
– У меня не осталось ничего, кроме прошлого.
– Значит, нужно учиться планировать свое настоящее и будущее!
– Ах ты, скотина!
– Чего? А, да ты всегда смотрела на меня волком! Чего тебе надо? – Он разговаривает уже сам с собой, поскольку Софи ушла прочь. – Ишь, привязалась к человеку! Дура набитая!
Почта
В конце 1983 года, на удивление быстро, Инге-Софи получила желанный садовый участок, что помогло ей хоть немного приглушить мысли о самоубийстве. Однако новая радость была недолгой. Ни малейшим талантом садовода и огородника она не обладала, и все посаженное у нее погибало – если не от избытка влаги, то от засухи. Через год она стала умолять Эндевитта разрешить ей выехать за рубеж – естественно, не в ФРГ, нет, всего лишь в Йемен, где она будет заботиться о бедных детях или заниматься другой общественно полезной деятельностью. Эндевитт даже слышать об этом не хочет и строго-настрого запрещает ей подавать официальное прошение на выезд за границу. Он не собирается ее обманывать и прямо заявляет, чтобы она и думать не смела о том, чтобы выехать за пределы страны. Любые попытки с ее стороны нарушить этот запрет будут пресечены безо всяких компромиссов. Софи знает, что это означает, и ей приходится подчиниться. Но потом…
Фон Брюккен приподнялся в кровати, просунул руку под подушку и улыбнулся.
– В 1985 году, одиннадцатого марта, она написала мне открытку. Грандиозное событие! Только представьте себе: она искала помощи, и у кого – у меня! Естественно, эта открытка невероятно помогла в моих поисках. На открытке не стояло обратного адреса, но она сообщила мне свое имя! Правда, если быть абсолютно точным, адресована открытка была не мне, а Биргит, которая давно уже носила двойную фамилию – Крамер-Фельзенштейн. Я никогда не упускал ее полностью из виду. Биргит могла и не показывать мне открытку (я все равно узнал бы о ней другим способом), однако все же сделала этот шаг по доброй воле. Крик о помощи был совершенно однозначен. Вот, читайте!
Фон Брюккен протянул мне почтовую карточку с видом Лейпцига. На лицевой стороне красовалось помпезное здание музея имени Димитрова. Строчки, написанные на обороте круглым, каким-то детским почерком гласили: