– Индивидуальный бункер?
– Именно.
– Для каждой семьи свой?…
– Нет, до этого еще не дошло. Не все сразу. На реализацию проекта потребуются некоторые затраты. Для начала нужно придумать, как добиться того, чтобы единичные…
Министр не дал ему договорить:
– Вы в своем уме?! Вы отдаете себе отчет в том, что говорите?!
В зимний сад стали заглядывать адъютанты, слегка обеспокоенные отсутствием министра.
Сломя голову я ринулся вниз по лестнице, выскочил на улицу через черный ход и, прокравшись по мокрому газону, стал глядеть в зимний сад через стекло, спрятавшись в кустарнике. Я хотел прийти отцу на помощь, однако, оказавшись внизу, струсил. Из-за сильного возбуждения я почти не чувствовал холода.
– Народный бункер для семьи!
Адъютанты заржали. Кеферлоэр изо всех сил пытался сдерживаться, но, несмотря на все усилия, и у него прорывалось сдавленное бульканье смеха. Отец сел. Он нисколько не удивился, что над ним смеются.
– Господи, куда я попал? Господин фон Брюккен! Для какой войны вы проектировали эту штуковину? Нет, изобретательский талант у вас определенно есть, не спорю. Я даже допускаю, что такой бункер способен функционировать, но поймите же вы, наконец: именно перед лицом угрозы народные массы должны демонстрировать единство, слышите? Ваш аристократический индивидуальный бункер, вся ваша слепая увлеченность неороманикой… Какая война сейчас идет, вы вообще в курсе? – Министру явно надоело смеяться – в его голосе зазвенели угрожающие нотки. – Если мы проиграем войну, то в Германии не останется церквей ни романских, ни готических, ни каких-либо еще, понимаете вы или нет? Это будет Германия без Германии! Неужели вам все еще не ясно, что произойдет тогда со всеми нами?… Вы можете хотя бы на секунду представить себе, какие исторические последствия будет иметь наше поражение?
И тут я увидел моего отца плачущим. Он не решался вытирать слезы и лишь сидел в напряженной позе. Понимаю, в какое мучительное, какое унизительное положение он попал – прежде всего потому, что министр, по всей видимости, был прав. До сих пор ужасы войны милостиво обходили нас стороной, а теперь вдруг отец проникся ими они завладели его мыслями. Предполагаю, что до того момента он абсолютно не понимал, как плохи дела Германии в действительности. А министр, к тому моменту значительно опьяневший, все не отставал от моего отца.
– Вы можете сказать, где мы сейчас находимся, господин фон Брюккен? И который теперь час? – Он прошипел это очень злобно, но с примесью отчаяния в голосе.
В эту секунду в дверном проеме возникла моя мать. Появившись в зимнем саду неожиданно и очень эффектно, она учтивым жестом отодвинула адъютантов и вышла вперед:
– Полагаю, господин министр, что уже очень поздно.
Каким исключительно смелым тоном, как решительно и резко она сказала это! В тот момент ее лицо просто светилось силой. Все в ней было стильно и благородно. Она превратилась вдруг в даму, которая, если можно так выразиться, подхватила свою тень и гордо набросила ее на себя, словно римскую столу.
От удивления я раскрыл рот. И министр тоже. Немного подумав, он пробормотал:
– Да. Жизнь коротка, а вечер еще длится. Всего хорошего, господин фон Брюккен. А вы, господин Кеферлоэр, вскоре получите новые директивы. В письменной форме.
– Хайль Гитлер! – проревел Кеферлоэр.
Министр повернулся к матери:
– Милостивая госпожа, мои комплименты! Благодарю за вино!
– Хайль Гитлер, – прошептал, нет, скорее, просипел мой отец, поднимая и вновь безвольно опуская руку. Он сидел, тупо уставившись в пространство перед собой, несчастный, сломленный человек.
После этой ночи он перестал глядеть людям в глаза и разговаривал, постоянно отводя взгляд в сторону.
Сумерки
Приближалась зима. Двадцать второго ноября тяжело пострадала от бомбежки самая выдающаяся церковь Германии эпохи Возрождения – собор Святого Михаила. Величественный свод был разрушен, фронтон обвалился, стропильные фермы разлетелись в щепки. Отец, погруженный в глубокую депрессию, отправился поглядеть на останки и взял меня с собой. Я дал себе клятву быть хорошим сыном и интересоваться всем, что он будет рассказывать. Но, к моему великому стыду, разрушенная церковь оставила меня равнодушным, как я ни старался проникнуться ее бедой.