— Трудно сказать, Фил Леонидович, — говорит Д. К., — но некоторым нравится. Вот дочери вашей понравилось, например.
— А значит, и нам понравится, — уверенно заявляет Ф. З. — Клюет, — кричит на все море Кошаня, и Зюзевякин начинает подсекать…)
…но продолжим. Зюзевякин начинает подсекать, Лизавета с Кошаней прыгают рядом на палубе. Каблуков невозмутимо думает о том, что единорог действительно приносит ему счастье, как то и предвещала покойная тетушка. А ведь жизнь ломала Д. К., жизнь измывалась над ним, по крайней мере, стоит вспомнить хотя бы первые три года после маменькиных похорон, когда его, совсем еще малолетку, увезли из родного города на Богом забытое океаническое побережье. Да, частенько вспоминает до сих пор Д. К. те три года, но не о них сейчас речь, все должно идти своим чередом, дойдет пора и до океанического побережья, а пока надо вновь глотнуть пойла да подумать, что бы такого веселого рассказать вечером Зюзевякину и милым дамам. Повторить историю папеньки и маменьки (смотри вторую главу данного повествования)? Но буквально каких–то полчаса назад он рассказал ее Лизавете, так стоит ли?
— Не стоит, — говорит он сам себе, с прежним восторгом поглядывая на крутую Лизину попку, ему хочется пошлепать ее по ягодицам, хочется стянуть с нее плавки и впендюрить ей свой прибор, у которого сегодня сплошные обломы с самого утра. — Все, — говорит Зюзевякин, вытаскивая на палубу здоровенную рыбину непонятного происхождения, — а вот и наш ужин. — Он снимает бороду и бросает ее на палубу, рыба тяжело бьется о доски, Лизавета велит стюарду унести ее на камбуз (так принято говорить, если ты ходишь на яхте. Не в камбуз, а на камбуз, поначалу меня это очень смешило). — Отдохнем до ужина, Кошаня, — обращается Ф. З. к своей новой подруге. Та, и так уже измученная неутомимостью зюзевякинских чресел, соглашается с мрачным мужеством, и они удаляются в каюту. — Ну что, — говорит Лизавета, сидя на бортике яхты и массируя собственную грудь, — хочешь мне помочь? — Каблуков впивается губами в ее влажное, липкое лоно и понимает, что сегодня вечером он расскажет всей честной компании о своем прапрапрададушке. Да, том самом, который был прапра. — Еще, — шепчет Лизавета, стискивая его шею ногами, — еще, Джон Иванович…
Глава пятая,
в которой Д. К. начинает рассказ о корнях своего рода
Есть ли что более упоительное, чем ночи на яхте в открытом море? Давно пройдены Босфор и Дарданеллы, остался позади великий град Константинов с золоченой иглой Айя — Софии, совсем немного и до таинственных берегов Африки, где, по преданию, некогда водились магические единороги, что покровительствуют роду Каблуковых. Джон Иванович сидит на корме, в шезлонге, как это принято на борту сего суденышка, Лизавета расположилась прямо на палубе у его ног, милая, покорная, объезженная Лизавета, Ф. З. вновь смолит очередной «корoной–короной», Кошаня тихо посапывает у него на коленях (совсем миллионер девку заездил), стюард уже убрал остатки ночного пиршества, капитан несет вахту, матросы спят в кубрике, все при деле, как говорится, можно начинать.
Что же сказать вам, друзья мои, какую интонацию выбрать для очередного эпизода моего повествования? Что–то надоело ерничать, быть брутально–ехидным и насмешливо–грубым, ночь настраивает Д. К. на лирический лад, милая Лизавета, лапонька моя блондинистая, как мне понравился рыжий кок твоего межножья, как сладко мне было целовать твой пах, а потом входить в сладостную бездетную щель, нежнее которой на данную ночь нет для меня в мире! Но опомнись. Каблуков, говорю я сам себе, опять тебя повело, опять ты становишься брутально–ехидным и насмешливо–грубым, циничным ты стал, Каблуков, вот что я должен сказать тебе, а разве может цинизм украсить такого мага и мистика, как ты? И единорог, средоточие чистоты и невинности, проклянет тебя, рак уползет обратно в свою нору, смотри, Каблуков, сколь очаровательна этой ночью луна, ведь она тоже твой символ, именно в такие ночи гороскоп возвещает тебе необыкновенный прилив сил, ты способен уподобиться Богам этой ночью, так что забудь Лизкино лоно, воспари в эмпиреи, начни свободно странствовать в хаосе мира, сними фигурку единорога с шеи, поднеси к губам, попроси прощения за все, чем оскорбил ты его, хотя можно ли это сделать? — Нельзя, — отвечает, посмеиваясь, единорог, он соскальзывает с цепочки, вырастает до размеров большого и нежного зверя и ложится в тени основной (никак не могу уяснить, как все же она называется) мачты.
— Что же, Каблуков, — говорит он, — начинай.