Каблуков же встать не смог. Он продолжал оставаться на своем месте, вдавленный в спинку кресла то ли добрей порцией старого ямайского рома крепостью под шестьдесят градусов, то ли внезапно нахлынувшими угрызениями совести, то ли чем еще, трудно сейчас сказать о том, что же удержало меня на месте в тот миг, когда Виктория Николаевна Анциферова (должно же, наконец, прозвучать полное фио столь долгожданной гостьи) вошла в большую каминную залу городской резиденции простого российского миллионера Фила Зюзевякина. Я бьл убит, я был сражен наповал, все те десятки женщин, что каких–то несколько минут назад вновь овладели моей памятью, вдруг рассыпались на мельчайшие кусочки, закружились и исчезли, как исчезают колкие грани в сломанном стеклышке калейдоскопа.
— Познакомься, Джон Иванович, — сказал Зюзевякин, — это наша Виктория. Виктория Николаевна. Анциферова ее фамилия.
— Каблуков, — беспомощно пролепетал я из кресла, — Каблуков Джон Иванович.
— Боже, — сказала красавица, — да вы здесь все обдолбанные какие–то, рому, что ли, пережрали?
Была она в черной рубахе, по–мужски завязанной на животе, и голубых тертых джинсах. Коротко стриженные черные волосы, но длинная, почти до бровей челка. Маленькие нос правильной формы, большой, с чуть припухшими губами рот. Глаза же чарующе–тягучие, как было сказано выше, чарующе–тягучие глаза интенсивно–карего цвета. Каблуков убит. Каблуков раздавлен. Каблуков влюблен с первого взгляда, подите прочь, Лизаветы и Аглаи, Иветты, Натальи, Тамары, Юлии, Земфиры и весь прочий набор прелестниц, включая венгерку Жужу и испанку Эсмеральду с ее ручным оленем. Подите прочь, какое дело до вас одинокому магу и мистику, прожившему на бедной земле вот уже целых тридцать пять лет! Каблуков смотрит на Викторию, Каблуков чувствует, как нечто всемогущее властно притягивает его к этой женщине, Каблукову становится страшно, я хочу бежать, я хочу оставить своего друга и его роскошные апартаменты, но силы покинули меня, ни шагу не сделать мне без разрешения невысокой статной женщины с большой грудью, свободно и вольготно чувствующей себя под черной мужской рубахой, ах, Каблуков, Каблуков, говорю я себе, вот ты и влип, это не минетчица Лизавета, что оттягивается в полный рост на борту папиной яхты, а сейчас наставляет рога своему недотепе–принцу где–то в районе Сейшельских островов. Это и не томная Иветта, вечно пребывавшая в меланхолии, как то и положено мамзельке с таким именем. Все, Каблуков, ты влип, ты попал в переплет, тебе надо бежать, но ты не можешь этого сделать…
— Ну что, — говорит мне Виктория, — можно сесть с вами рядом, Джон Иванович?
— Конечно, конечно, — говорит беспомощно сидящий в кресле Каблуков, — садитесь рядом, я буду очень польщен…
«Что ты несешь, Джон, — думает Д. К., — что за дурацкие слова вьются бессмысленной стайкой в твоей онемевшей от восторга башке? Что значит «польщен»? Да мне хочется прямо здесь распластать эту девку на ворсистых зюзевякинских коврах, мне хочется грубо и по–мужицки содрать с нее дурацкие голубые джинсы и выставить на свет божий ее пипочку. Ах, как мне хочется этого, — думает ошалевший от рома и Виктории Каблуков, — вот только почему мне всегда хочется прежде всего именно этого, а не того, что называют общением душ?»
— Не знаю, не знаю, — отвечает, усмехнувшись (чуть–чуть, самыми краешками своих сооблазнительно–припухших губ), Виктория Николаевна.
— Вы что, умеете читать мысли? — пугается Джон Иванович.
— Конечно, — смеется она, — я умею вообще очень многое, думаю, что у вас будет время убедиться…