(Вот только самый первотолчок ее интереса ко мне до сих пор непонятен Д. К. Но что было, то было, думает Каблуков, принимаясь наводить порядок в своем милом дачном особнячке. А ведь смешно вновь переживать все те глупости, думает Д. К., пытаясь найти неизвестно куда запропастившийся веник.) Да, до сих пор непонятно одно — что послужило самой первопричиной, то бишь первотолчком, только однажды, когда юный Джон Иванович принимал обычный для себя душ перед сном (чистоплотностью он отличался всегда), Розалинда открыла дверь и вошла в ванную комнату. Была она в белом накрахмаленном халате, волосы перехвачены белой же накрахмаленной косынкой, в общем, вся она была белая и накрахмаленная, только вот Каблуков даже не заметил из–за клубов горячего пара, что кто–то зашел в ванную комнату, и все продолжал радостно тереть мочалкой собственную промежность.
— Ух ты, какой голенький, — восторженно сказала Розалинда, и испуганный Д. К. выключил душ. С него стекала вода, вокруг бушевали клубы пара, прибор его, размягченный от собственных нежных ласк, был расслабленным и поникшим. — Боже, какая славная пипка! — с придыханием сказала Розалинда, трогая своими наманикюренными пальцами каблуковского птенчика. — Ой, — сказал юный Каблуков. — Да ты не бойся, солнышко, — почти нараспев произнесла внезапно покраснешая медсестра, — хочешь, я тебе спинку помою? — Хочу, — как–то тихо ответствовал Джон Иванович. — Повернись задом! — скомандовала Розалинда.
Каблуков повернулся, и ему принялись мыть спинку. Надо сказать, что в последний раз кто–то, а не он сам, мыл ему спинку уже так давно, что он не мог и припомнить. Матушка, наверное, безумная и горячо любимая, но ведь когда это было! И тут вдруг юный Каблуков заплакал, слезы катились по его щекам, он всхлипывал, а Розалинда нежно терла ему спинку, приговаривая: — Вот какой мальчик славный, вот какая у него спинка замечательная! — Каблуков перестал плакать, Каблуков почувствовал, как в разнеженном и размягченном приборе появляется стальная пружина и он начинает подыматься и крепнуть прямо на его, каблуковских, глазах. В этот–то момент руки Розалинды начали мыть ему живот и спокойно, как будто так и положено, еще раз намылили затвердевший прибор Каблукова. — Чудненькая вещица, — ворковала Розалинда, — дай я ее поцелую. — Нет, — вскричал испуганный Каблуков и залился краской. — Глупый, — сказала ему медсестра, — ведь это даже полезно. — Нет, — твердо стоял на своем Каблуков, и Розалинда отстала от него, но намыливать не перестала, и тут юный Джон пришел в совершенно поразительное состояние: прибор его затвердел, как мамонтов бивень, а ягодицы свела мучительная судорога. — Боже, — низко проворковала Розалинда, — подожди–ка минутку. — Каблуков подождал, и за эту минутку Розадинда сняла с себя халат и косынку, а так как под халатом на ней больше ничего не было, то ей оставалось просто забраться к Каблукову в ванну и продолжать его мылить, мять, тереть, то есть доставлять своим умелым и профессиональным рукам все эти забавные осязательные наслаждения. — Ой, — сказал Каблуков, — уф-ф, — добавил он через минуту, — ай, — вскричал он, оставив свои липкие следы в Розалиндиных ладонях. — Вот и чудненько, — заявила она, начав окатывать Каблукова из душа.
С этого вечера жизнь Д. К. резко изменилась. Теперь он ощущал в полной мере, что такое нежная и любящая мамочка, какой, честно говоря, его собственная маменька не успела стать. Розалинда откармливала его, Розалинда стряхивала с него пылинки, Розалинда часами могла гладить его по голове, наблюдая, как юный Д. К. делает уроки. Единственное, что отличало их отношения, так это ночные покушения Розалинды на каблуковский прибор, число коих в некоторые особенно уж сладострастные ночи доходило до шести раз. После этого юный Каблуков на несколько суток выбывал из игры, а Розалиндина кормежка становилась еще интенсивнее, чем обычно. Да, Эдем, милая Аркадия, рай в полном смыслу этого слова, белокурая крашеная медсестра будто сошла с ума и решила сотворить это и со своим младым наперсником. Впрочем, довольно скоро наступил день, когда юному Каблукову надоело постоянно тешить эту достаточно мощную для его хрупкого мальчишеского телосложения диву, и чего он и хотел отныне, так лишь того, чтобы Розалинда оставила его в покое, ибо сил у него, честно говоря, уже не оставалось Но Розалинда не понимала этого, и печаль Каблукова росла с каждым днем, тут–то провидение снова вмешалось в его судьбу.