Д. И.Каблуков, уничтожая последнюю устрицу (устрицы не жуют, их глотают, запомните, дамы и господа!), посматривает на Лизавету. Сейчас ей далеко за двадцать, но она все так же притягивает к себе. Только вот грудки уже не такие небольшие и задорные, судя по тому, как они оттопыривают модный джемпер то ли от Диора, то ли еще от какого Версачe, но ведь это можно проверить, думает Каблуков, забыв все свои утренние нравственные страдания. — Лизка, — просит он, — а не слабо тебе джемпер снять? — Прямо так, сразу? — довольно улыбается Лизавета и стягивает джемпер. «Да, — думает Каблуков, — я был прав, грудь Лизаветина за это время стала больше!» и с сожалением поглядывает на блюдо, на котором уже не осталось ни одной устрицы. — Что еще снять? — лукаво спрашивает Лизавета. — Да больше ничего, — сыто говорит Каблуков, с ужасом чувствуя, что в первый раз в жизни ему не хочется. Ну не хочется, и все, ну никак просто не хочется, могучий еще утром, прибор каким–то обессиленным червяком скукожился между ног и болтается там стремной телесной частью. — Что с тобой, Джон Иванович? — испуганно спрашивает Лизавета. — Может, ты заболел? — Не знаю, — говорит Д. К., — но что–то со мной происходит. — Это, наверное, устрицы, — со знанием дела объясняет ему миллионерская дочка, — знаешь, Каблуков, когда устриц поешь немного, то для потенции это хорошо, а вот если переешь… Да ничего, сейчас помогу, — говорит ему Лизавета и предлагает ему лечь на кровать.
Каблуков послушно ложится на кровать и дает полуголой Лизавете содрать с себя штаны. «За что, — думает Д. К., — за что такое происходит со мной именно сейчас, именно сегодня, когда столь возвышенные мысли посетили меня с утра?» Лизавета принимается колдовать над обессиленно свисающим каблуковским прибором, пуская в ход все чары своих нежных рук и такого же нежного рта. Прибор пару раз дергается, но потом опять замирает, Каблукову страшно, Каблукову хочется плакать, печальная Лизавета натягивает на себя джемпер и говорит ему: — Ничего, Джон Иванович, это пройдет.
Но это не проходит. Ни днем, ни вечером Лизавете так и не удается оживить еще вчера столь могучее орудие каблуковского сладострастия, и ночь разгневанная Лизавета проводит на кровати, уложив Д. К. на пол, дабы не смущал ее неудовлетворенную плоть своими бессмысленными прикосновениями. Но, в отличие от Лизаветы, Каблуков так и не может уснуть, он пытается понять, что же с ним произошло, если даже ласки некогда столь любимой и все еще такой очаровательной женщины оставляют его плоть в состоянии гнусного и пугающего покоя. «А ведь как красива стала налившаяся Лизаветина грудь, — думает Каблуков, — сколь объемны и прелестны ее возмужавшие бедра, да и межножье ее, еще более взлохмаченное, еще более курчавое, так и молит о том, чтобы укротить, насытить его», — думает Каблуков, пытаясь сам, как и когда–то в детстве, разбередить себя. Но это ему не помогает, и он вдруг понимает, что кто–то наслал на него порчу, кто–то околдовал его, кто–то, лишив Каблукова мужской силы, просто посмеялся над ним в неведомых целях, посмеялся нагло и по–хамски, ибо что сейчас делать беспомощному Д. К. — Лизавета, — зовет Каблуков свою неудовлетворенную подругу, — я понял, в чем дело, — и он начинает всхлипывать, голенькая Лизавета пытается утешить плачущего хозяина, а за окном вновь барабанит дождь: август, ничего не поделаешь.